Мой дядюшка Освальд

Я все еще сидел на диванчике, она стояла надо мной. Ее большой красный рот был слегка приоткрыт, она тяжело дышала.

— Ты не понимаешь, я никогда бы о таком не заговорила, не будь мой Чарльз… ну, в общем, не будь все это для него в прошлом.

— Конечно же понимаю, — сказал я, неуютно ерзая. — И очень вам сочувствую. Я вас не осуждаю ни в малейшей степени.

— Ты правду говоришь?

— Конечно же.

— О, сладостный мальчик! — воскликнула она и бросилась на меня как тигрица.

Про последовавшую рукопашную схватку рассказывать, в общем-то, и нечего, ну разве что стоит упомянуть, что леди Мейкпис поразила меня своей работой с диванчиком. До того я всегда расценивал всякие кушетки как очень паршивые арены действий, хотя, бог свидетель, был вынужден пользоваться ими довольно часто — с лондонскими дебютантками, пока их родители усердно храпели наверху. Для меня диванчик был такой зверски неудобной штукой, окруженной с трех сторон валиками, с горизонтальной поверхностью настолько узкой, что с нее то и дело падаешь на пол. Но леди Мейкпис была кудесницей диванчика. Для нее диванчик был своего рода гимнастическим конем, на котором она выполняла прыжки и перевороты и изгибалась самым невероятным образом.

— Вы были преподавательницей гимнастики? — спросил я ее.

— Умолкни и сосредоточься, — сказала она, обвивая меня вокруг себя, как кусок слоеного теста.

Счастье, что я был молод и гибок, иначе наверняка дело не обошлось бы без переломов. И это заставило меня подумать о бедном сэре Чарльзе и обо всем, через что ему пришлось пройти. Мало удивительного, что он решил под конец залечь в нафталин. Но ты подожди, леди, подумал я, пока он познакомится с волдырным жуком. Тогда уж не он будет взывать о пощаде, это будешь делать ты.

Леди Мейкпис была мастером трансформаций; через несколько минут после нашей небольшой проказы она опять устроилась за своим столиком эпохи Людовика XV, такая же ухоженная и невозмутимая, как и при моем появлении. Она спустила пар и теперь сидела сонная и довольная, как удав, проглотивший живую крысу.

— Послушай, — сказала она, изучая какой-то листок бумаги, — завтра мы даем довольно роскошный ужин по случаю дня Мейвкинга.[6]

— Но Мейвкинг освободили уже двенадцать лет назад, — заметил я.

— Мы все еще его празднуем, — сказала леди Мейкпис. — Так вот, адмирал Жубер был вынужден отказаться. Он проводит смотр своего средиземноморского флота. Не хочешь занять его место?

Я едва удержался, чтобы не закричать «ур-р-ра!». Как раз это мне и было нужно.

— Почту за честь, — сказал я.

— Там будет присутствовать большинство министров, — продолжила леди Мейкпис. — И все основные послы. У тебя есть фрак?

— Есть, — кивнул я (в те дни никто никогда никуда не ездил, не прихватив с собой вечернего костюма, это касалось даже меня в моем зеленом возрасте).

— Хорошо, — сказала она, внося мое имя в список гостей. — Значит, завтра в восемь вечера. Хорошо провести тебе день, мой маленький мужчина. Было приятно с тобой познакомиться.

Она уже снова изучала гостевой список, так что я откланялся и сам нашел обратную дорогу.

4

Следующим вечером ровно в восемь я прибыл в посольство при полном фрачном параде. В те дни фрак имел по глубокому карману с каждой стороны, и в эти карманы я положил двенадцать маленьких коробочек, каждая с одинокой пилюлей внутри. Посольство сверкало огнями, к его воротам со всех сторон подъезжали кареты. Везде суетились ливрейные лакеи. Я вошел и встал в очередь поцеловать руку хозяйке.

— Милый мальчик, — пропела леди Мейкпис, — я так рада, что ты смог прийти. Чарльз, это Освальд Корнелиус, сын Уильяма.

Сэр Чарльз Мейкпис был миниатюрен, с обильной элегантно-седой шевелюрой. Его кожа была цвета хорошо пропеченного бисквита и имела нездорово-мучнистый вид, словно ее припорошили коричневым сахаром. Все его лицо ото лба до подбородка было изрезано глубокими морщинами, и это в совокупности с мучнистой кожей делало его похожим на терракотовый бюст, совсем уже готовый растрескаться.

— Так, значит, вы сын Уильяма? — спросил он, пожимая мне руку. — Ну и как у вас дела в Париже? Если я могу вам чем-нибудь помочь, вы только скажите.

Я смешался со сверкающей толпой. Похоже, из всех присутствующих мужчин один лишь я не был сплошь увешан орденами и лентами. Мы стояли и пили шампанское, а затем перешли в столовую. Эта столовая представляла собой потрясающее зрелище. Порядка сотни гостей было рассажено по сторонам стола — длинного, как крикетное поле. Маленькие изящные карточки указывали, где кому сидеть. Мне в соседки достались две невероятно уродливые старухи — жена болгарского посла и тетка короля Испании. Я сосредоточился на еде, которая того стоила. До сих пор мне помнится огромный, как мячик для гольфа, трюфель, сваренный в белом вине в керамическом горшочке под крышкой. И то, как был изумительно недоварен палтус, почти сырой в середине, но все равно горячий. (Англичане и американцы непременно переваривают рыбу.) А вина! Уж их-то не забудешь, эти вина!