Кульминацией дня был обед, и там главным страдальцем становился маленький толстый человечек Канненберг, шеф-повар. В прежние дни он владел весьма приличным рестораном в Берлине, а затем стал готовить в Коричневом доме. Он никогда не мог узнать, когда следует подавать обед. Его могли заказать на час пополудни, а Гитлер не объявлялся до трех. Я знаю, что однажды ему пришлось готовить обед три раза и выбросить два из них, а при этом ему еще нужно было вписываться в бюджет. Это был какой-то передвижной фестиваль со сменным составом участников. Иногда там был Геринг, иногда Геббельс, реже Гесс, а Рем практически никогда не присутствовал. У него был собственный личный двор на Штандартенштрассе с мальчиками-дружками в доме, который, по-моему, в свое время был городской резиденцией Ратенау. Те же, кто приходил вовремя, только становились голоднее. Отто Дитрих, который обычно присоединялся к нам, был самым умным. Его желудок не мог переносить напряжения, поэтому он заходил в «Кайзерхоф» без пятнадцати час и перехватывал что-нибудь там, возвращался в половине второго, готовый к разным непредвиденным обстоятельствам.
Даже в коалиционный период у нас не появлялся ни один из министров-консерваторов. Кочующими гостями были люди вроде Шоферишки, старых партийных кляч, редких гауляйтеров из провинции, что, разумеется, совершенно устраивало Гитлера. Не было практически никого, кто мог бы возражать ему. Порядок мест был свободным: кто первым пришел, тому первому и накрыли, – хотя внутренний круг сидел на дальнем конце стола, наблюдая, прислушиваясь и отмечая тех, с кем нужно быть начеку и при необходимости вовремя вмешаться.
Невозможно было знать заранее, кто придаст глянец компании. Постоянной нервотрепкой стала необходимость догадываться, кто будет присутствовать и о чем они будут разговаривать. Я обычно ждал, пока не начинали нести очередную опасную чушь, и тогда пытался выступить с более ответственной точкой зрения. Но чтобы добиться хоть какого-либо результата, мне приходилось либо шутить, либо изображать из себя enfant terrible, смешивая лесть и нахальный напор. Нельзя было знать, когда Гитлер встрянет в разговор. Потом я обнаружил, что слишком трудно так жить день ото дня. Я видел только двух людей, которым удавалось поговорить с Гитлером наедине. Первым был Геринг. Если у него было что-то на уме, когда он приходил на обед, то он обычно говорил: «Mein Führer, мне просто необходимо поговорить с вами лично». Другим был Гиммлер, иногда залетавший к нам, и первое, о чем мы узнавали, – что он провел полчаса вместе с Гитлером в его приемной внизу.
Обстановка власти оказывала свое влияние на характер Гитлера. Он восседал во внутреннем властном круге, окруженный тремя кольцами охраны. Низкопоклонство вокруг персоны Гитлера помутило бы и более устойчивый рассудок. Он получал только отфильтрованные сведения и все время находился под влиянием Геббельса и радикалов. Он потерял все контакты с обычными людьми, которые имел. Он стал реже говорить, а перерывы между выступлениями увеличились, и если раньше он создавал настроение аудитории, то теперь он читал проповедь обращенным. У него отобрали даже эту отдушину. Гитлер на самом деле не знал, что происходит в мире, и требовал, чтобы ему доставляли все немецкие газеты, не замечая того, что все они издавались на одном сосисочном заводе, и прочитывал их все в поисках единственной вещи, которую не мог там найти, – действительности.
Люди, прочитавшие сборник его застольных бесед, предполагают, что он без перерыва сыпал замечаниями и пояснениями. Это не так. В мои годы в канцелярии он часто нападал на врагов режима в своем старом пропагандистском стиле или говорил о прошлых кампаниях, но никакого обсуждения современных проблем не было. Только позже, после начала войны, когда больше не стало встреч, на которых Гитлер мог вещать, у него появилась новая аудитория из генералов, перед которой, возможно по подсказке Бормана, он извергал жемчужины мудрости, за которые его должны были помнить в поколениях. Это делалось ради конкретного результата и происходило намного позже.