Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

В моем досье значилось «министерское дело», когда я прибыл на слушания перед комиссией под председательством сэра Нормана Биркета. Мое прошение отклонили. «Причиной, – писал мне позже Кеннет Браун, – стала ваша готовность вернуться в Германию, если бы вы получили необходимые заверения от Гитлера». Идиоты, подумал я, неужели они не понимают, что я хотел вернуться назад только для того, чтобы попытаться остановить это безумие. Чтобы уничтожить Гитлера, они готовы были уничтожить Германию. Единственное место, которое они могли мне предложить, я еще не был готов занять. «Доктор Ханфштангль, – сказал мне один из следователей, – если бы вы согласились помочь нам в сфере пропаганды, то смогли бы оказаться на свободе». Это было приятным предложением, но раз война, так война. «Разве вы не понимаете, что доктор Геббельс сможет заявить, что все написано мной под давлением и поэтому является ложью? – спросил я. – Есть другие способы, как я могу помочь, но не в качестве заключенного». Не думаю, что мои британские друзья гордились тем, в каких условиях нас содержали. Из Клактона нас перевели в Ситон-он-Си, где разместили в купальных домиках. Еда была ужасной. Нам давали жидкий чай и бисквиты, и еще бисквиты с жидким чаем. Стояли мы на болоте. В деревянном полу домика была дыра, через которую, лежа в своей постели, я видел угрей. Я не считаю их деликатесом, но те, кому они нравились, были готовы чистить мне ботинки в обмен на них. Следующим местом пребывания стал ипподром в Лингфилде, бетонные кельи под трибунами. По крайней мере, они были сухие. Здесь некоторые интернированные выкопали туннель для побега, который обнаружили. После этого их поместили в клетку в загоне под открытым небом и держали на воде и хлебе. Некоторые из нас приходили к ним и передавали кое-что из своих паек. Меня поймали за этим и, на мою беду, перевели в исправительный лагерь.

Он был полностью в руках военных нацистов, которые терроризировали любого, у кого, по их подозрениям, было другое мировоззрение. Охрана не вмешивалась во все эти распри, и лишь благодаря чистой удаче мне удалось передать на свободу записку Кеннету Брауну, который смог попросить группу либеральных депутатов задать нужные вопросы в Палате общин. Меня перевели обратно в Лингфилд, а мои условия содержания улучшились. Единственное, что поддерживало во мне жизнь под трибунами, было благословенное присутствие пианино, на котором мне разрешили играть, и мы даже создали камерный квартет с тремя другими пленниками. Это не повысило моей популярности. Война для Германии складывалась хорошо, и лишь немногие интернированные готовы были рискнуть, общаясь с человеком, который так открыто разорвал отношения с Гитлером. После битвы при Дюнкерке для нас настали новые времена. Нас в спешке эвакуировали в Ливерпуль, где несколько тысяч человек из разных лагерей запихнули на борт двух кораблей для транспортировки в Канаду. Я оказался на борту «Герцогини Йоркской». Другой корабль назывался «Звезда Арандора»[61].

По прибытии нас устроили очень плохо, лагерь с бараками у Ред-Рока, рядом с озером Онтарио. Пара печей практически не защищала от резкого зимнего холода, даже несмотря на то, что мы день и ночь следили, чтобы они не гасли. Кофе, выплеснутый из чашки, замерзал там, где пролился. Довольно многие там умерли. К октябрю 1941 года стало очевидным, что вторую зиму мы там не переживем, и нас перевели в казематы Форта Генри рядом с Кингстоном. Подвалы было легче отапливать, но там было темно и влажно, а единственным местом для прогулок 800 интернированных стал внутренний двор, 35 шагов в длину и 17 в ширину. Санитарных удобств не было, и каждое утро приходилось вывозить параши. Охрана так боялась эпидемии, что все место обильно посыпали хлоритом. Я называю это нашим самым хлорным годом, но тогда это было не смешно. У нас воспалялись глаза, зубы и ногти начинали шататься, а подошвы ботинок отрывались от верха. Условия были настолько плохими, насколько они вообще могут быть.