Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

На самом деле я был первым государственным заключенным в истории Соединенных Штатов. Моим укрытием стала старинная вилла в парке Буш-Хилл, примерно в двадцати пяти милях от Вашингтона за Александрией по пути к полю битвы у Булл-Ран, произошедшей в ходе Гражданской войны. Раньше это был симпатичный кирпичный дом с широкой верандой, с развалинами конюшни и построек для рабов, сомневаюсь, чтобы его ремонтировали с 1850-х годов. Он стоял в стороне от главной дороги посреди 150 акров дубового, кленового и букового леса. Его выбрал доктор Генри Филд, один из основных моих собеседников, который, приехав, обнаружил там двух старых дев, владевших этим домом, которые спрятались за кустами от пьяного дворецкого. Они были рады отдать дом в аренду правительству на необходимое время. В главной гостиной со стен свисали полусгнившие парчовые драпировки, наползая на портреты прежних американских владельцев.

Остальными жильцами были Георг Баэр, еврейский художник, которого я когда-то встречал в мюнхенском артистическом пригороде Швабинг до того, как он бежал от нацистов, и его американская жена, дочь известного тенора Патнэма Грисуолда. Единственной проблемой было то, что они считали выполнение всяких обязанностей по дому ниже своего достоинства. Часто случались разнообразные домашние кризисы, и несмотря на то, что мы выработали сложный график умываний по очереди, в конечном счете они уехали. С нашим питанием были проблемы: периоды, когда мы практически умирали с голоду из-за пьяного повара, сменялись затяжным обжорством, когда все приходило в порядок. Жизнь совсем не была скучной. Лучшая часть состояла в том, что Эгону разрешили присоединиться ко мне.

У меня был удобный кабинет и огромная и мощная радиола, по которой я слушал немецкие передачи, помогавшие мне писать отчеты. Каждую неделю шесть или семь печатных страниц по вопросам текущих событий ложились на стол президента. Ко мне не затихал поток посетителей из вооруженных сил и Госдепартамента, желавших услышать мои объяснения по поводу внутренних проблем нацистского режима. Единственной ложкой дегтя в бочке меда стал доктор Филд, с которым, боюсь, отношения у меня не сложились. Он заезжал не реже двух раз в неделю и, несмотря на то что совсем не принадлежал к тому типу людей, которые всегда считают, что они знают лучше, получал странное удовольствие, доставляя мне мелкие пакости. Он возражал против присутствия Эгона, и я слышал от Картера, что лорд Галифакс даже заявил президенту о своих сомнениях по поводу эффективности моего охранника. Мне сказали, что Рузвельт отверг эти сомнения: «Он, может быть, и сын Ханфштангля, но он еще и мой сержант». Президент был настолько любезен, что распорядился установить на вилле «Стейнвей». Филду потребовалось девять месяцев, чтобы организовать визит настройщика, после чего выяснилось, что бедный джентльмен уже настраивает арфы ангелам на небесах.

Мои отчеты касались самых различных областей. Я мог представить всю историю нацистской иерархии и детали биографий ее членов. Читая между строк речи Гитлера и Геббельса, я мог догадаться, какие вопросы вызывали недовольство и критику в современной Германии, чтобы использовать это в союзнической пропаганде. Мои личные знания внутренних проблем гитлеровского рейха позволили мне опровергнуть довольно много совершенно диких гипотез союзников. Например, в феврале 1943 года некоторое время не было никаких сообщений о публичной деятельности Гитлера, и после того, как на 23-й годовщине основания нацистской партии воззвание к старой гвардии прочел Герман Эссер, это породило множество слухов о том, что Гитлера ликвидировали. Я заметил, что он, должно быть, жив, потому что, насколько я знал, его кончина стала бы сигналом к революции в Германии, возглавляемой рейхсвером, а этому не было никаких свидетельств. В мае того же года я, наверное, был одним из первых людей, кто понял, что в немецких заявлениях о том, что резню польских офицеров в лесу под Катынью устроили русские, была доля правды, но, конечно же, об этом было нежелательно говорить в то время.

Одно из моих предположений на фронте психологической войны – нужно понимать, что я пишу все по памяти и мне практически не удалось сохранить каких-либо документов, – касалось взаимоотношений между Германией и Италией. Из переписки Франческо Криспи с Бисмарком я знал, что одним из догматов, которые установил этот основатель итальянской независимости, было то, что Италия никогда не должна вступать в конфликт с Англией.