Мой генерал

Господи, сделай так, чтобы он не двигался, чтобы он так и сидел, свесив до пола длинную руку, чтобы только не делал ни одного движения, потому что если не сделает, значит, все правильно. Значит, так оно и есть – крайне низко организованные, примитивные существа другого биологического вида, и жаль тратить на них свою единственную жизнь, и мама права, Беркли с Йелем единственное, ради чего стоит жить.

Тут он понял, что она непременно уйдет “навсегда” и больше он ее не увидит, потому что завтра, едва рассветет, она на попутном грузовике укатит в Москву – оправдываться перед семьей за недостойное поведение и садиться за написание следующей диссертации – “академической”, наверное, потому что докторскую она уже написала и даже защитила. И только так она смоет с себя позор двух последних дней, и имя этому позору – Федор Федорович Тучков Четвертый.

Надо было спасать положение, а он понятия не имел, как это делать.

Трясущимися руками Марина изо всех сил потянула пояс халата, проверяя, надежно ли он завязан.

Боже, боже, и она еще мечтала, как станет с ним сегодня спать. Не… заниматься любовью, а спать – ручку под щечку и так далее. Мечтала, что станет смотреть на него, спящего. Разглядит ресницы, брови, родинку на правой щеке.

Погладит. Оценит. Попробует на вкус. Без горячки, спешки и его дурацкого верховодства.

Как она могла? Как она посмела?!

– Марина?

– Нет. Я не могу. – Она перепугалась, потому что не была уверена, что сможет с ним разговаривать так, как надо.

Так, как надо для того, чтобы уйти от него – немедленно и навсегда.

Она решительно потянула с пола свой рюкзак – только бы зарыдать не сейчас, а хотя бы за дверью! – повернулась и двинулась, чтобы идти, и он подставил ей подножку, и она животом упала к нему на колени, а рюкзак плюхнулся в бассейн и сначала поплыл, а потом как-то моментально потонул.

Федор и Марина наблюдали за тем, как он тонет.

– Отпусти меня.

– Нет.

– Ты не понимаешь.

– Нет, – признался он, – не понимаю. И боюсь, что если пойму, то стану так злиться, что лучше уж мне не понимать.

– Пусти меня! – крикнула она, дернулась и заплакала.

Федор перехватил ее, посадил, прижал к себе, лицом к плечу. Она вся дрожала, и он вдруг обрадовался силе ее эмоций.

Пусть дрожит, черт побери, если она дрожит из-за него!..

Хорошо, что они встретились. Могли бы ведь и промахнуться – запросто.

– Это страшно, конечно, – сказал он и потрогал губами мочку ее уха. – Я сегодня от страха чуть не умер. Ты меня… выручила. Хорош бы я был, если бы…

– Если бы что? – вдруг спросила она с интересом. Надо было продолжать, а продолжать было стыдно.

– Если бы я ничего не смог. От страха, – выговорил он с усилием. Марина подняла голову и недоверчиво посмотрела на него. – В восемнадцать лет все казалось проще.

– Видел бы ты меня в восемнадцать лет, – пожаловалась она. – У меня сороковой размер обуви, и я носила папины сандалии и была выше всех.

Он улыбнулся, представив ее в мужских сандалиях и “выше всех”.

Они помолчали.

– Мама всегда говорила, чтобы я береглась. Что мужчины – это очень опасно.

– Женщины тоже опасно, – откликнулся он. – Нет никакого выхода. Можно только открыть друг против друга военные действия или, наоборот, объединиться и тогда уж бояться вместе.

– Я не умею ни с кем объединяться.

– Я тоже.

– Ты был женат.

– Был. Давно.

– Какое это имеет значение, давно или недавно!

– Огромное.

– Почему?

– Потому что в молодости все по-другому. В молодости я был умнее всех и точно знал, что умнее.

– Никогда я не думала, что умнее всех.

– Тебе повезло.

– Я не гожусь для тебя. Вдруг я вообще ни на что не гожусь?

– Это можно проверить только опытным путем, – сказал Федор Тучков и улыбнулся ей в волосы. – Вдруг, наоборот, годишься?

Он хотел сказать ей что-нибудь о том, что ни с кем и никогда ему не было так, как с ней, – наврать “для красивости” и еще для того, чтобы было похоже на бразильский или мексиканский сериал, а потом не стал.

У них или получится – сейчас и вместе, – или не получится, и тогда вряд ли уж получится – когда-нибудь и не вместе.

Просто так вышло. Карта так легла, как говорили у них на работе.

Карта легла так, что только от Марины он хотел бы услышать, что их сын похож на него, а все остальное – так ли, как с другими, лучше ли, хуже – не имеет значения.

Оказалось, что это очень страшно.

Они сидели, обнявшись, и он стал медленно покачиваться из стороны в сторону, потому что ему вдруг захотелось обращаться с ней, как с маленькой.

Когда он был маленьким, у него была собака, беспородная, как все собаки в их доме, и пещерка под столом – и собаки и пещерки переезжали с ними, когда отца переводили из одного конца державы в другой, – и любимая кружка с солнышком, и бабушка, язвительная и в очках, всегдашний друг и сообщница. Были зимние яблоки, где бы они ни жили, везде. Елка была, а под ней подарки – горой. У отца была летная куртка, овчиной внутрь, жесткой замшей наружу, комбинезон, сапоги с мехом, и он катал сына на санках, и еще они ходили на лыжах, иногда очень далеко, и отец потом тащил его домой – он цеплялся за палку и ехал, как на буксире.