Мой генерал Торрихос

Народ был для него существом действия, «видящим оком», а не предметом воздействия или даже восхищения. «Это око, что видит тебя, а не глаза, в которые смотришь», — эти слова Антонио Мачадо любил повторять генерал. Антонио был его поэтом. Не знаю, как и откуда он познакомился с его творчеством. Возможно, через Фелипе Гонсалеса.

Ему нравились фестивали в Чангмарин, песни и голос Пилле Койядо там. И нравились так, что он пел их вместе с ним всем своим существом. И всегда его отношение к народу было выражено отношением конкретным, субъективным, здесь и сейчас, а не вообще. Он уходил от объективного и научно-холодного восприятия народа с его насущными проблемами, от этого общенародного молчаливого вопроса в бездонных глазах бедности.

Поэтому он порицал левых художников, поэтов и более всего кинодеятелей за то, что они подчёркивали нищету народа, изображая беззубые и морщинистые лица, вздутые животы и т. д. потому что они изображали тем самым только это безобразие бедности, а не саму бедность. Бедность — понятие абстрактное, и её так не покажешь. И генерал Торрихос видел бедняков красивыми, в том числе и красивыми физически. Так однажды в Коклесито, окружённый очаровательными местными ребятишками (тут, правда, был элемент «засады»: эти дети благодаря ему уже пили регулярно молоко), он сказал: «Это ошибка — подчёркивать безобразие нищеты, потому что нищета бывает там, где бедность, но не всегда бедность — нищета».

Поэт Антонио Мачадо

Нельзя полностью отрицать, что его позиция никогда не рассматривать народ как некую научно рассматриваемую общность, помешала ему найти решения, уже разработанные и показанные в многочисленных социологических, экономических и политических трудах. Для него приоритетным было представление о том, что всякая проблема производит своё собственное решение. Он не считал, что существуют базовые общие проблемы, имеющие одинаковые базовые решения.

«Друзья» — «враги» Торрихоса использовали эту его достойную позицию, чтобы объявить, что наша панамская нищета имеет свою оригинальную специфику и надо находить, соответственно, оригинальное решение для борьбы с ней.

Но нет ничего оригинального в голодающем ребёнке. Голод — он и есть Голод повсюду в мире.

Возможно, что экономические и политические взгляды генерала диалектически колебались между разными мнениями, но он знал точно, что при социализме проблема голода имеет своё решение. Потому что не Бог сказал, что между нами всегда будут жить бедняки. Это сказал Дьявол капитализма. «А голода можно избежать, правильно распределяя всё то, что имеем», — писал генерал Торрихос.

Однажды генерал принимал одного колумбийца и вдруг вызвал меня. Я вошёл в гостиную. Гость встретил меня, потрепав по голове, и сказал: «Здравствуй, ну как ты, Карлито?» «Какой Карлито?» — спросил я.

«Ну как же, Карл Маркс», — смеясь ответил он. «Для меня он не Карлито, — ответил я, — а Дон Карлос…» Генерал дал понять, что такой мой ответ ему понравился, и он пригласил меня присоединиться к беседе.

Колумбиец вовсю, с насмешками и иронией, с вызовом атаковал идею социализма и, в частности, кубинский социализм. Генерал слушал его молча. Неожиданно он, взглянув на часы на запястье, сказал: «А ведь уже 11 вечера. В этот час не все панамские дети легли спать, поев что-либо. И не все колумбийские дети легли спать сытыми. Но все кубинские дети уже получили все свои ежедневные три порции». После этого он встал и пошёл в спальню, оставив меня один на один с тягостным молчанием и колумбийцем, лицо которого и без того, чтобы смотреть на него, излучало стыд.

Тип «социализма», о котором он говорил и хотел для Панамы, был компромиссной смесью между наукой, реальностью и его субъективизмом, которую он объявлял «своим аспирином» для лечения страны. Правда, позднее он перестал называть это своим аспирином, признав это неточной метафорой. Стал говорить просто о хирургии, и даже не о своей собственной. Говорил, что лечить надо от рака, а не от лихорадки. Он становился с каждым днём всё более опасным. Однако он никогда не отказывался от своего субъективизма.

Через призму этого субъективизма нужно рассматривать его дружбу с певцом Даниэлем Сантосом, с никарагуанским композитором и видным сандинистом Карлосом Мехия Годоем, с которым вместо серьёзных бесед о шедшей тогда в Никарагуа партизанской войне мог весь вечер вспоминать старые болеро и о Бэнни Море. Со священником поэтом-сандинистом Эрнесто Карденалем, с которым любил читать вместе его, на мой взгляд, ужасные поэмы, многие из них он знал наизусть, например, «El duelo de canada» и «Brindis del Bohemio».

Карлос Мехия Годой

Эрнесто Карденаль

Карденаль искал в своих стихах «вдохновение» для своей священной войны, он посвящал их генералу, думаю, в том числе для того, чтобы вдохновлять его на большую щедрость в её поддержке. Я говорил этому поэту: «Слушай, скажи правду… Скажи ему, что это старые, залежалые стихи». «Неправда, — отвечал он, — они свежайшие…»