Мой генерал Торрихос

Кого я никогда не приглашал лететь в этом самолёте, так это генерала Торрихоса. Он меня много раз просил об этом, но я всегда отказывал ему. Говорил, что самолёт в ремонте и что мне что-то в нем не нравится и т. п. Однажды он даже мне деньги дал на его ремонт. Деньги я взял и использовал их: установил новый транспондер, новое радио и ADF-оборудование.

Однако его в полёт не позвал. В самолёт возрастом в 26 лет, одномоторный, который на высоте начинает крениться, в таком аппарате нельзя поднимать в воздух человека, на котором лежит ответственность перед историей страны. И потом, вдруг, если что-то случится, он погибнет, а я останусь жив. В конце концов, однако, произошло нечто подобное: он умер, а я живу, и время не лечит меня от стыда, который я продолжаю чувствовать из-за этого.

— * —

Вторым после Эдуардо Контрераса сандинистом, с которым генерал Торрихос вступил в прямой и постоянный контакт, был Генри Руис, известный исключительно под своим партизанским именем «Модесто».

Генри Руис (Модесто)

Модесто был человеком — легендой никарагуанской войны. Он почти не показывался на людях, его местонахождение было всеобщей тайной, и это его имя будто бы сошло на землю ветром с гор или эхом от грома грозы в далёких горах, где он боролся за победу бедняков. И ещё сегодня, после многих прошедших с той поры лет, вы найдёте в Никарагуа лозунги на стенах домов и заборов: «Вива Модесто!» («Да здравствует Модесто!» — пер.). Ленин Серна однажды мне сказал: «Думаю, что сегодня тебя представят Модесто». Это звучало как «сегодня тебе откроют (материализуют) легенду».

Модесто оказался лучше любой легенды о нём: утончённо человечный, но эффективный в его закрытой подпольной работе профессионального революционера и партизана.

Я не встречался с ним в горах, в наиболее естественной для него среде. Думаю, что там его можно было бы поставить в один ряд с великими революционерами, такими как Сандино и Че Гевара.

Когда мы встретились с ним в Коста-Рике, откуда я должен был доставить его в Панаму, он, когда мы закончили наш довольно долгий разговор, спросил меня, знаю ли я, какой сегодня день. Я подумал и сказал: «Нет, не знаю». «Сегодня годовщина гибели Че Гевары», — сказал мне он, очевидно, предлагая, чтобы я отметил эту дату как знаковую для дела, о котором мы говорили.

Если бы меня попросили в двух словах дать Модесто исчерпывающую характеристику, я бы сказал, что он — «пример революционера». Че Гевара говорил: лучшая форма обучения — обучение личным примером. И Модесто — это и есть лучший пример революционера. Маэстро революции.

Мы взлетели с ним с одного из секретных аэродромов. Погода испортилась. Было не очень комфортно лететь, было бы естественным с его стороны беспокоиться или даже испугаться, но он просто заснул и спал как ребёнок. Приземлились на базе Фаральон, и именно там он встретился с генералом впервые.

Этот их первый разговор, из которого я услышал лишь отдельные обрывки, также как и все последующие, был открытым, откровенным, ясным, оба собеседника — интеллигентные люди и потому простые.

Рассказываю это потому, что, когда генерала Торрихоса уже не было, некоторые реакционеры, враги как никарагуанской революции, так и самого генерала, распространяли вбросы о том, что сандинисты обманывали генерала, представляя себя демократами швейцарской, костариканской или даже американской модели, а не настоящими революционерами, каковыми они были, есть и, опираясь на свой народ, будут. Это те, которые говорят о так называемой «преданной революции». Они никого не смогли убедить в этом, потому что такой «вброс» предполагает наличие двух лживых глупостей. Первой — что сандинисты лгали. Второй — что Торрихос был дураком.

Что касается сандинистов, то если они чем и грешили, так это тем, что порой преувеличивали. Я был в гарнизоне Тинахитас на встрече Томаса Борхе, освобождённого после захвата сандинистами Национального дворца в Манагуа, с американским телевидением и слышал это его интервью. Одна из журналисток спросила Томаса: «Каковы ваши политические взгляды?» «Эта компаньера, — сказал он, указывая на сидящую с ним рядом сандинистку, — католичка, компаньеро Эден Пастора, — тут он указал рукой вверх и в сторону, с чуть улавливаемой насмешкой, — социал-демократ». И после небольшой паузы, чтобы подчеркнуть то, что скажет дальше, заявил: «А я — марксист-ленинист».

И ещё было одно событие, где, считаю, им была совершена какая-то ошибка. Он тогда не стал оправдываться, но замолчал. Я хорошо помню, как генерал Торрихос сказал ему по телефону: «Томас, коммунист — это не тот, кто хочет, а тот, кто может».

Эден Пастора

Меня не удивляла несколько пренебрежительная форма, в которой Томас общался с Эденом Пастора, своим освободителем, потому что я слышал, как говорил о нём Модесто, давно знавший его и у которого, вероятно, было немало причин не слишком ценить его. Многое указывает сейчас на то, что, став предателем, Пастора показал своё настоящее лицо.