Мой генерал Торрихос

Последними, с кем он виделся в эти дни, были Габриэль Гарсиа Маркес, высшие руководители гватемальского революционного движения и Томас Борхе. Я думаю, что Томас обязан сделать заявление в адрес тех, кто, не желая изменять своё отношение к генералу, продолжает открещиваться от отношений с никарагуанской революцией, отказываясь от неё сами или под давлением империализма. Это они говорят теперь, что генерал умер, разочарованный в её руководителях, когда один из их главных встречался с ними именно в эти дни, и, как я помню, в обстановке товарищества, симпатии друг к другу, надежды в реализации их политических проектов. А также в обстановке, когда враг уже стоял за углом и потому становился очень опасным. Опасность тогда ощущалась со всех сторон. Всюду всё было двойственным: ощущения, позиции, сама реальность. Всё вокруг было как будто частью какого-то заговора.

Дамиан Кастильо, тогда директор Контрольной палаты, присутствовал вместе с сыном генерала Мартином и инженером Бландоном на беседе генерала с Эденом Пастора, когда Торрихос сказал ему: «Ты станешь Умберто Матосом для никарагуанской революции». У генерала вообще было очень хорошее обоняние, если где-либо в комнате или номере отеля заводилась гниль, он очень хорошо определял её по запаху.

А что касается организации в Никарагуа выборов, о чём тогда говорили генерал и Фелипе Гонсалес, и которые сандинисты ещё не провели, то Торрихос не раз и разным людям говорил так: «Хорошими болванами будут те, которые за бумажки отдадут победу, завоёванную под пулями».

А насчёт так называемой «электоральной демократии» приводил такой пример из истории Панамы: «Негры, которых Арнульфо послал рыть себе могилы, голосовали за него. Не существует плохих народов, но существуют народы униженные, прирученные, сидящие за чистой решёткой».

И у него под боком — пример такого народа, любимой и часто цитируемой гринго Коста-Рики. Эта американская Швейцария действительно является хорошим примером демократии, но не в том смысле, как о ней думает костариканская буржуазия, а ровно наоборот: она показывает, что «электоральная демократия» никуда не годится.

Она служит лишь для хорошего сокрытия от бедняков происхождения их проблем, а не для их эффективного разрешения.

Однажды, пролетая над Швейцарией, генерал мне сказал: «Смотри, Чучу, это Коста-Рика Европы». В этих его словах были одновременно и ирония, и глубоко запрятанная грусть человека, думающего о судьбах этого народа Центральной Америки, а значит, и его народа тоже.

В таком же духе, но уже с другим оттенком он как-то назвал Афины «Боготой Запада». С олимпийским обесцениванием в отношении обеих столиц, схожих в их культурологическом измерении.

Тем не менее и он сам полностью не избежал чувства тяги к европейской изысканности. В Елисейском дворце во время ужина по приглашению президента Франции Жискара де Эстена он, улучив момент, шепнул мне: «Поехали-ка мы с тобой побыстрее в Коклесито, Чучи, а то мне уже начинает это нравиться…» Ясное дело, кому это может не понравиться? Но одно дело «нравится вообще», и другое — если вам нравится то, что вам действительно и осознанно нравится.

Это двойное «нравится» то, что «нравится», включает в себя и ваше чувство, и вашу волю. И генералу Торрихосу нравился не только его народ, его обычаи, его особая манера жить и чувствовать, но и всё то, что нравилось этому его народу. Например, привычка крестьян жевать и съедать потом в минуты грусти и одиночества «кабангу» — особый вид растительной приправы без запаха и вкуса, подобный дожёванной до безвкусия жвачке, т. е. со вкусом одиночества.

Он никогда не говорил мне, что жуёт кабангу, потому что те, кто её жуёт, об этом никому не говорят. Но парни из его охраны много раз видели, как он жевал её. И тогда они знали, что сейчас надо защищать его одиночество.

Не будучи особо дотошным, он не интересовался фольклором и часто не мог отличить никарагуанского крестьянина от сальвадорского или панамского — от костариканского. Для него народ был понятием классовым, а не национальным.

Видели бы вы его в Сьюдад-Ромеро, городе недалеко от Коклесито и потому недалеко и от его сердца. Называю это место «городом», чтобы тем самым показать гордость и достоинство сальвадорских крестьян-беженцев, которые его создали. Его назвали Ромеро в честь Монсеньора Ромеро, выразив таким образом политическую позицию его жителей.

Это поселение в девственной сельве атлантического побережья Панамы создали «с нуля» Омар Торрихос и семьи бедных сальвадорских крестьян. Вначале сюда всё надо было привозить: сначала самолётом на площадку на берегу океана, затем по реке вглубь сельвы на лодках.