Мой генерал Торрихос

Но я там был. На улицы Давида стекались толпы молодёжи в красных беретках, распевавшей Интернационал, Аванти Популо, Ла Йерба де лос Каминос, Тио Кайман. Они заполонили, захватили весь город. Было весело. Но тут та самая чириканская реакция, которая помнила о той кровавой расправе над активистами, к которой якобы был причастен Торрихос, навалилась на эту демонстрацию всем, что у них было под рукой… И генералу Торрихосу ничего другого не оставалось, как обвинить в этом событии коммунистов. И получить урок, выводы из которого он потом сам пропагандировал: «Власть не дают — её берут. Революции не совершаются сверху до низов. Она делается снизу вверх».

Я не знаю, поняли ли это наши коммунисты, но порой мне кажется, что они ждут революцию как поезд, который скоро должен подойти к перрону, или как дождь, который вот-вот падёт с неба, на которое они смотрят в его ожидании. Но для генерала такое было исключено. Он говорил: «El que quiere celeste, que le cueste”, что в переводе на русский означает примерно: «Тот, кто хочет славной победы, должен оплатить её». И более всего такой победы хотел он сам.

Глава 14. ШАХ

Буквальное значение испанского слова «recorder» (вспоминать) означает «вновь пройтись по сердцу» (cord. — лат.). Его этимология, его генеалогическое древо ясны. Происходит от «cor», «cordis», «Corazon». Отсюда cordialmente. Точнее, corazonadamente.

В других языках глагол «вспоминать» имеет лингвистическое происхождение, придающее ему более литературное, глубокое и даже поэтическое значение. По-французски это souvenir, что буквально означает «идти от низа». На немецком это erinern: возвратиться назад, с сильным оттенком абстрактного, характерного для немецкого духа.

Единственное исключение — в английском языке. Там это «remember», т. е. пройтись ещё раз по «члену», элементу. Не совсем ясно по какому, но, предположим, что всё-таки по сердцу.

Вспоминать генерала Торрихоса означает пропустить его вновь через своё сердце, вернуться к нему назад, видеть его сначала, открывать его для себя в любых обстоятельствах, последовательно, шаг за шагом, в процессе, который, раз начавшись, не заканчивается. За одним воспоминанием тянется другое, за ним — следующее и так далее, отделяясь, разветвляясь и вновь и вновь делясь и разветвляясь, как лоза виноградника, стремительно покрывающая всю стену.

Так это происходит и во мне, в моих внутренних стенах. Только мне порой трудно отделить в этих ветвях историческое от биографического. В таком великом человеке, каким он был, это различие небольшое. И мне трудно отделить себя и мою жизнь от него и от его жизни, которая проистекает от истоков истории нашей страны.

Мы были с ним в Лас-Вегасе, когда однажды утром я переводил ему заголовки свежих газет и прочитал новость о том, что президент Мексики отказал находящемуся в изгнании шаху Ирана в повторном въезде в страну. Шах тогда выезжал из Мексики на лечение в США, которые согласились оказать ему эту помощь, но не убежище. Тогда же, когда шаху пришла пора вернуться вновь в Мексику, двери этой страны оказались для него закрытыми.

В Лас-Вегасе хорошо думается терминами игры в карты, и я предложил генералу пригласить его в Панаму. Этой картой можно пользоваться на переговорах, использовать его в политической игре с США. «Да, — сказал генерал. — Я думал об этом и написал ему послание, когда он был на Бермудах, однако он не удостоил меня ответом».

Хотя тогда он больше мне ничего не сказал, я уверен, что он уже думал о заложниках — американцах, находящихся в Посольстве США в Тегеране, о приближающихся выборах в США, где Картер ожидал своего переизбрания, которое во многом зависело от того, удастся ли их освободить, и об ужасной опасности, которую представлял его соперник на выборах Рональд Рейган. Для Панамы, Никарагуа, всего региона Центральной Америки, да и для всего мира.

Рейган уже опубликовал несколько ироничных, в духе женских сплетен, статей, направленных против Торрихоса. Так что хотя Торрихос и не был крупным политическим аналитиком, но он отдавал себе отчёт, что в любом случае было бы важно иметь шаха у себя в стране, под рукой. Это было ясно.

Но это было не ясно для тех, кто вышел потом на улицы протестовать против приезда шаха в Панаму, для тех, кто, таким образом, потом не имел права протестовать против агрессии США в Гренаду, против угроз в адрес Никарагуа, вмешательства в Гондурасе, бомбардировки Триполи, выдворения из страны своих собственных стариков и больных, «обостряя противоречия», как это любят называть ультралевые. Репутация Рейгана позволяла предвидеть всё это.

С шахом в Панаме было бы возможным добиться освобождения американских заложников, что могло бы предотвратить приход к власти Рейгана. А без него на мировой политической сцене все освободительные движения получили бы время для своего укрепления и развития.

Кстати, хотя шах и не ответил генералу, его первой реакцией на приглашение был короткий визит в Панаму его сына, наследного принца Ирана, прибывшего с сестрой шаха на несколько дней отдыха на о-ве Контадора.