Мои южные ночи

Девчонка неожиданно покраснела. Вернее, я, я, прежняя, зарделась алым пламенем. Мне было стыдно признаться даже себе самой, что по ночам, вернувшись из клуба с очередного модного показа скороспелых дизайнеров и смыв кое-как наложенный грим, я со всех ног бросалась к своему письменному столу. И там, под зеленым абажуром старой дедовской лампы, начиналась моя настоящая жизнь. Причудливые слова складывались в предложения, обретая форму, придуманные человечки оживали и находили свою судьбу. Каким-то непостижимым образом сидящий напротив меня мужчина понял это. Распознал за хамоватыми выходками одинокую и мятущуюся натуру будущего бродяги-исследователя.

– Это… так, – смущенно пролепетала она. – Ерунда. Балуюсь от нечего делать.

– Не ерунда, – покачал головой Ибрагим. – Это, может быть, самое важное, что сейчас есть в твоей жизни.

Он взял меня за руку, и я ощутила, как пока еще хрупкие девичьи пальцы слегка подрагивают в его горячей ладони. И, повинуясь какому-то непонятному зову, вложила свою руку в его. И вот опять меня накрыло то странное, выворачивающее душу ощущение, тот полумистический ужас от осознания, что я прикасаюсь к самой себе – через года.

Меж тем поезд, гулко ухнув, затормозил на полустанке. Темные тени проносились мимо по шоссе, лишь изредка разрезаемые светом дальних фар. Ибрагим молчал. Молчала и я. Мы смотрели друг на друга, как будто много лет назад были насильно разлучены и наконец смогли встретиться. Смотрели и держались за руки. Это смутное воспоминание тревожило меня потом много лет. То ли сон, то ли явь. То ли отрывок из иной жизни. Поезд, девушка и молодой мужчина, его силуэт – прекрасный, скульптурно вылепленный в темноте, как абрис античной статуи. Было ли это? Могла ли я это помнить или все это приснилось мне, привиделось миражом, полудетской фантазией одинокого подростка?

Ибрагим, то есть я в теле Ибрагима, почувствовал, как к горлу подкатывает горький комок. Ему вдруг до смерти стало жаль эту никому не нужную девочку, у которой никого не было на всем белом свете. Которой некому было сказать, что в свои неполные 17 лет едет она в Ростов на показ какого-то великопафосного извращенца. Едет совсем одна и не ведает в своей детской озлобленности и наивности, что в дороге с ней может случиться все что угодно. У нее нет ни любящей матери, ни брата, ни отца. Нет никого, кроме старой бабушки. Но бабушка в очередной раз лежит в больнице, и предупредить о своем отъезде ей некого.

Ибрагим еле сдержался, чтобы не дать волю слезам и наполнившему его сердце страху за этого несмышленого подростка, единственной радостью для которого было сочинение хлестких историй. Я все это видела. Видела глазами Ибрагима и чувствовала его сердцем. Воображаемое девчонкой великолепное будущее, по сути являвшееся чередой серых будней в баснословно дорогом, но безрадостном особняке. Я видела себя – поскучневшую, утомленную, выбирающую очередные вещи в фешенебельном бутике в компании полного и важного господина. Узнавала себя, такую же усталую, потухшую, в сутолоке ночного клуба. К тому моменту богатый любовник, насытившись моей молодостью, уже променял меня на такую же ничего не смыслящую старлетку. И эта незнакомая мне я рыскала в душном, заполненном сизым сигаретным дымом помещении в поисках нового спонсора. Я видела себя такой, какой видел меня Ибрагим. И это было ужасно.

Но, несмотря на тяжкий морок и предчувствие беды, навалившиеся на меня, смогла я разглядеть и подтянутую молодую женщину, получающую диплом востоковеда. Видела, как она учится в особой закрытой школе, в уютном особняке на Третьяковке, и сдает спортивные нормативы по субботам. Передо мной словно открывались две параллельные реальности, две параллельные жизни. Та, которая была мне уготована, и та, к которой я, наивная, неопытная, растерявшаяся, неслась сейчас на этом поезде. И мне жутко стало от понимания, как просто тогда мне было все потерять, что только благодаря чуду – этой загадочной встрече в купе – я в результате смогла взяться за ум и вырулить к чему-то более правильному, более глубокому, осознанному, чем участь потасканной золотоискательницы.

Вихрь этих видений и мыслей утомил меня и разбередил душу Ибрагима. Он устал. Чудовищно устал от бремени знать все и быть не в силах вмешаться.

Впрочем, оставим подробности. Там, в поезде, я сильнее вцепилась в руку Ибрагима, наклонившегося ко мне через стол.

– Тебе нужно учиться, девочка! Дар, который мы получаем свыше, есть лишь зерно. И от нас, от того, насколько бережно мы будем за ним ухаживать, взращивать его и лелеять, зависит, вырастет ли из него драгоценный колос. Тебе даровано многое, так не втаптывай в грязь эти бесценные дары. Тебя ждет лучшая судьба. Да ты ведь и сама это знаешь.

– Ничего я не знаю, – буркнула девчонка.

Но мне видно было, что слова Ибрагима зацепили ее, несмотря на показной гонор. Я ведь и помнила эту сцену, помнила, как в горле у меня защипало, как навалилось вдруг осознание того, что моя юная беспутная жизнь выворачивает куда-то не туда.