Мои южные ночи

Ее лицо больше не снится мне, я забыла Ее черты. И всякий раз, как она приходит ко мне в ночном мире, я не могу ее разглядеть. Вижу только слепящие глаза желтые блики. Словно она отражается в той самой синей воде, а солнце рябит по поверхности и искажает изображение. Иногда мне удается уловить прищур глаз, легкий взлет бровей, улыбку, но эти видения мимолетны, в целом же я помню лишь тепло и солнечный свет.

Где ты, Любимая моя, Богиня моя, Жизнь моя? Была ли ты или я просто выдумала тебя, когда оправлялась от побоев в опостылевшем вольере? Я не знаю…

– Фьююю, – свистит вдруг кто-то. – Эй, Найда, иди сюда! Иди, хорошая собачка. На палку, а?

Повернув морду, я смотрю на зовущего меня человека. Я знаю его, это друг Кости Василий. У него запавшие щеки, покрытые нелепой короткой желтоватой шерстью. Сейчас он стоит, наклонившись вперед, смотрит на меня и призывно машет толстой сучковатой палкой, словно предлагает мне очень заманчивое развлечение. Но держится все же на безопасном расстоянии. Это правильно. Еще недавно я бы бросилась на него, сшибла с ног одним прыжком. Чтобы не смел приближаться, не смел заговаривать со мной. Он был бы враг, как и все остальные люди на свете. Я твердо знала, что любой посторонний человек – враг, и ненавидела их всех горячей, захлестывающей глаза ненавистью. Я и сейчас ненавижу чужих. Но ненависть моя как будто подостыла, глухо ворочается внутри и не требует мгновенного выплеска. Я спокойно прикидываю про себя, что даже со своей калечной лапой смогу настигнуть его, повалить и вцепиться в горло. И этого мне довольно – просто знать про себя, что я могу сделать это в любой момент. Поэтому, смерив его взглядом, я лениво отворачиваюсь.

– Что за собака у тебя… – разочарованно тянет он, обернувшись к Косте. – Не поиграть с ней, не пообщаться. Нелюдимая.

– Отстань от нее, – велит ему Костя.

Костя мне нравится. Он спокойный, тихий, мало говорит и не любит суеты. Я рада, что он увез меня сюда. Это из-за него та сжигавшая меня изнутри ненависть ко всему живому притихла и улеглась.

Сначала я жила у Федюни. Я почти не помнила, как попала к нему. Мне все еще было очень худо, лапы разъезжались, как у новорожденного щенка. Особенно та, задняя доставляла мне проблемы. Я почти не чувствовала ее, пыталась привычно опереться и падала как подкошенная. Это злило еще сильнее, чем обычно, хотелось кидаться на всех вокруг. На Федюню, который зачем-то не дал мне провалиться навсегда в черноту, на живших у него во дворе чужих собак, которые лезли ко мне: одни – пытаясь подружиться, другие – указать мне, что они обосновались тут давно, а я, новичок, должна подчиняться их правилам. Но я, хоть и слабая, и владевшая только тремя лапами, быстро дала им понять, что пусть только сунутся, я от них мокрого места не оставлю.

Один живший у Федюни клочковатый черный кобель, верховодивший всей стаей, поначалу пытался указать мне мое место. Видимо, ему не понравилось, что меня, единственную из всех псов, Федюня пускал переночевать в сени своей будки. Однажды этот недалекий пес попытался показать зубы, зарычал на меня и уже готов был наброситься. Но я, хоть и увечная, среагировала молниеносно. Молча кинулась на него, повалила на землю, подмяла под себя и готова была уже перегрызть ему горло. Но тут во двор выбежал Федюня, стал звать меня, увещевать, и я, покосившись на него, выпустила этого несчастного идиота. Решила, пускай живет. Больше уже никто из собак не пытался на меня нападать.

Меня стали бояться, и мне это нравилось. Обычно я, подволакивая больную лапу, отходила в угол двора, туда, где в синем заборе виднелась широкая щель, и подолгу смотрела в нее – на заснеженную улицу и кирпичный угол соседнего дома.

Мне нравилось, что из моей жизни исчезли Желтолицый и ненавистная Тамара. Те, кто хотел подчинить меня, заставить считать их моими хозяевами. Я же знала, что хозяйка у меня была только одна – Любимая, которая однажды исчезла и теперь навещала меня только ночами.

А еще у Федюни не нужно было охранять синих человечков, и меня это мучило. Я чувствовала себя бесполезной, скучала, томилась, не знала, куда выплеснуть злобу. Я смутно помнила подслушанный разговор Тамары и Белого Халата и понимала, что меня выгнали из-за моей лапы. Больная, увечная, я теперь была бесполезна. И иной раз я, не сдержавшись, задирала морду к небу и издавала протяжный вопль. Что мне было делать в этом тесном дворе, бок о бок с дурными псами? Зачем меня отобрали у Любимой, научили ненавидеть, бросаться в погоню, драться и побеждать, а затем вышвырнули?

Я злилась и на Федюню, показывала клыки, когда он приближался ко мне. Но вскоре поняла, что только он приносит мне миску с теплой похлебкой. Только от его рук, обматывающих мою больную лапу какими-то пропитанными вонючими мазями тряпками, мне становится немного легче, и позволила ему до меня дотрагиваться. Федюня много хвалил меня, говорил, какая я удивительно умная, сильная и отважная собака. Я же лениво думала про себя, не вцепиться ли ему в глотку за такую фамильярность. Но не вцеплялась, молчала.