Мой любимый шотландец

– Прости, – повторил он, – прости, что удерживал тебя, хотя понятия не имел, как о тебе заботиться. Честно говоря, любовь застала меня врасплох. Это чувство меня пугает, оно жестоко и неотвратимо. Оно требует, чтобы под него приспосабливались вопреки здравому смыслу, вопреки всему, что было прежде… У меня слишком мало опыта в таких делах. Я думал, что смогу остаться прежним и в то же время начать все заново с тобой, но ошибся. Ты поступила правильно, попросив отпустить Ратленда, только я жил в гневе слишком много лет и сам не заметил, как гнев стал частью меня – как сердце, как любой другой жизненно важный орган или ноги, на которых я стою. Я просто физически не мог его отпустить…

Размышляя, стоит ли говорить что-нибудь на прощание, Люциан подумал о своем гневе – силе, давшей ему столь многое – богатство и упорство в достижении вроде бы совершенно безнадежных целей. И тогда до него дошло, что им двигал не только гнев, но и надежда. И, пожалуй, горе. Гнев – эмоция простая, его легко узнать и назвать. Горе… горе подразумевает страдание, уязвимость – ненавистное чувство; стоит открыть брюхо, и кто-нибудь непременно вонзит в него острые когти. И все же, несмотря на то что инстинкт велел ему защищать и контролировать тех, кого любит, Люциан понял: любовь подразумевает и уязвимость. Больше всего он любил жену и мог выражать свою любовь лучше всего в те моменты, когда она лежала перед ним обнаженная и податливая, доверчиво открывая свои самые чувствительные места. А когда он наконец отступил и позволил ей уйти, она посмотрела на него с бесконечной нежностью. Он позволил ей уйти. Возможно, теперь они не увидятся много лет.

– Я хотел именно тебя, – хрипло сказал Люциан. – Жаль, что я не могу повернуть время вспять. Прости меня!

Она моргнула, с ресниц упали слезы.

– Люциан!

Леди Люсинда потянула Хэрриет за руку.

– Хэтти, – прошептал он.

Она стряхнула руку подруги, подошла к Люциану и поднялась на цыпочки. Ноздри защекотал запах ванили, ее губы прижались к его холодному уху.

– Я прощаю, – выдохнула она. – И я тебя люблю! Помни об этом.

Она спустилась по лестнице под руку с подругой, не оглядываясь, а он еще долго стоял и смотрел ей вслед, хотя экипаж давно отъехал от тротуара и исчез в лондонской суете.

Глава 36

Апрель 1881 года, южная Франция

Весенние дни в Кармаге были столь же теплыми и тягучими, как августовские дни в Лондоне. Прозрачные льняные занавески лениво колыхались от соленого бриза, гулявшего по равнине перед распахнутыми окнами. Вероятно, летом в Митилена-Вилле стоит невыносимая жара.

Хэрриет обернулась к классу. На нее выжидательно смотрели пятнадцать пар глаз – разношерстная группа из молодых и старых женщин со всех уголков Европы. Она указала на доску:

– Запишите формулу, пожалуйста, потом мы обсудим весь процесс.

Пятнадцать перьев принялись усердно корябать бумагу, и внимание Хэтти снова переключилось на ближайшее окно. Коричневая грунтовая дорога, петлявшая через болотистую местность, была пуста. Как и всегда. Солнце стояло высоко, водоемы блестели, словно зеркала. Да, наступит жара. Можно дождаться цветения лавандовых полей, потом переехать в Париж или в Италию. Или в Шотландию…

Она прочистила горло.

– Итак, – обратилась Хэтти к классу. – Что мы сделаем, получив бромированный коллодий? Мисс Эстер.

– Добавим в раствор, – робко ответила мисс Эстер. – По капельке, не забывая помешивать.

– Как ромовую эссенцию в тесто, – пояснила бойкая мадемуазель Клодин без тени смущения.

Раздалось хихиканье.

– Совершенно верно, – сказала Хэтти, дождавшись тишины. – И что получится?

– Бромид серебра?

– Эмульсия бромида серебра. Когда ее можно будет использовать? Мадемуазель Клодин.

– Точное время назвать сложно, она должна стать по консистенции как сметана, что обычно занимает часов пятнадцать.

– Браво!

Вид старательно склонивших головы учениц и летающих по бумаге перьев наполнял ее грудь теплым чувством. Теперь Хэтти поняла, что значит расти над собой – с каждым всплеском учительской гордости, с каждым маленьким успехом в импровизированной лаборатории она чувствовала, как вытягивается и выходит за пределы некогда очерченных для себя границ. Застарелые страхи понемногу отпускали; с тех пор, как словесная слепота помогла ей сохранить жизнь, связанный с учебой ужас начал отступать. Она просто поручила мисс Эстер проверять цифры в ее формулах, чтобы случайно не написать инструкцию для взрывчатки, и ученицы перестали обращать на это внимание. Здесь, в анклаве, задавали мало вопросов. Большинство женщин проживали под вымышленными именами и сведениями о себе делились только по мере того, как росло взаимное доверие. Анонимность давала чувство свободы. Хэрриет уподобилась чистой фотографической пластине, на которой можно запечатлеть все что угодно.