Мой мальчик, это я…

Ходил по Таллину от гостиницы «Виру» направо в гору. Улица становится все уже, загибается, разветвляется. Толпа течет вверх и вниз. День пасмурный, отволглый, прибалтийский. Поднялся по лестнице в Вышгород, постоял на смотровой площадке, посмотрел. На меня посмотрела одна из встреченных мною эстонок, приняла меня за кого-то, только не за меня.

В первый день в Таллине все было отлично. Я сохранил себя для вечера. Вечером надо было поздравить с семидесятилетием Ааду Хинта. Я не знал Ааду, не читал его; промелькнула мысль, что уже пора бы поздравлять меня самого. Но поздравлять решительно не с чем.

Я сделал усилие над собой, решил говорить в честь Ааду Хинта, которого я не читал. К своим семидесяти годам Ааду Хинт сподобился написать роман в четырех томах «Берег ветров» — о своем острове Сааремаа, который также и мой остров: моя бабушка по отцу Варвара происходила из островного рода Коппелей, из эстонцев-переселенцев — с острова в Новгородскую губернию. Бабушка Варвара, я ее почти не помню, по словам мамы, была женщина крупная, властная, рассудительная, вела хозяйство. Она принесла мужу, моему деду Ивану, шестерых сыновей и дочку. Когда дед Иван приезжал к нам в Питер, в пахучих сапогах и вообще весь пропитанный незнакомыми запахами, долговязый, жилистый, с большим кадыком на шее, с прокуренными усами, то заворачивал большие самокрутки, курил махорку, ронял огонь; мама боялась за скатерть, говорила: «Иван Иванович, вот пепельница». Дед гладил меня по голове, приговаривал: «Будет вам и белка, будет и свисток».

Эстонцы-переселенцы оставили по себе в Новгородчине следы рачительного земледелия: поля, очищенные от камней, канавы мелиорации, изгороди. При колхозах их извели. Хотя баба Варя с дедом Иваном вывели весь большой выводок в люди (один мальчик помер), но это была уже русская семья.

Говоря, глядя в глаза Ааду Хинту, на сцене театра, под взором зала, в лучах юпитеров, я странно успокоился: понял, что смысл говоримого мною не важен, я говорю не от себя, а как представитель Ленинграда.

Был банкет, я с упоением танцевал все танцы. Дебора Варанди, бывшая жена Ааду Хинта и бывшая жена Юхана Смуула, сказала мне, что у меня хорошие глаза. Я ей поверил, еще больше увлекся танцами. Жена Леннарта Мери сказала: «Почему ты не говоришь по-эстонски? Почему ты не живешь в Таллине?» Когда Леннарт Мери приезжал в Ленинград, показывал в Доме писателя снятые им фильмы о финно-угорских народностях, например, о вепсах, и после выступал, я замечал, как правильно, отчетливо, с расстановкой он складывает русские слова в предложения, держит паузу.

И был второй день, прошедший под знаком закона подлости. Из гостиницы меня выселили, поскольку прибыли финны. Девушка-эстонка объявила мне об этом с нескрываемой ненавистью. Бродить по кривым улочкам Таллина сделалось как-то одышливо-тяжело.

Навстречу попалась счастливая пара, говорящая по-английски. Такой же беспечно-счастливой пары, говорящей по-русски или по-эстонски, в Таллине 80-го года я не встретил ни одной. Я зашел в узкую щель, вырытую в горе, и там, в потемках, в смраде подземелья выпил рюмку глинтвейна. Идти было решительно некуда. Слоняясь по одним и тем же улочкам, наконец обрел площадь, на ней ресторан «Старый Тоомас», тоже в полуподвале. Долго сидел, испытывая комплекс моей национальной неполноценности в чужой стране. Официанты обращались ко мне по-эстонски, на мою русскую речь не реагировали. Положение становилось пиковым, пора уходить, но что-то удерживало. То есть некуда было идти — до вечернего поезда.

Официант привел ко мне за столик двух юношей: один был лохмат, как нечесаный пудель, другой опрятен. Взяли заказ у всех троих, впрочем, юноши заказывали по-эстонски. Мне первому принесли водку. Я разлил ее в три рюмки. Юноши потеплели ко мне. Они оказались телефонистами. Пожаловались на то, что сейчас Таллин «подчищают, подмазывают к Олимпийским играм — снаружи, а за фасадом, во дворах все остается, как было. Они сказали, что во дворах «пахнет кошками». Вот ведь какие привередники: им не нравится, что «кошками пахнет»; попробуй найди у нас в Питере юношу, заботящегося о таких пустяках.

Накануне Леннарт Мери мне говорил, что Таллин утратил свой старый исконный запах: раньше он пах яблоками и копченой салакой.

Опрятный сказал, что где-то видел меня: «Я думаю, что где-нибудь по кабакам». Понятно, что я отвел эту лестную для меня версию, предположил, что он видел меня вчера по телевизору, на вечере Ааду Хинта. Ну да, так и есть. Молодые эстонцы полюбили меня еще больше. Я немножко поплакался им на то, как со мною обошлись в их прекрасном городе. Эстонцы сказали, что виноваты живущие в Таллине русские, неправильно себя ведут, обнаглели, и приезжие тоже, особенно москвичи. А ленинградцев они любят, просто души в нас не чают. Лохматый достал откуда-то снизу из штанов бутылку, наливал в быстро опорожняемый графинчик. Мы изрядно поднабрались. Лохматый сказал, что у его жены завтра приемным экзамен в пединститут. Я его пожурил, что в такой ответственный момент он придет домой пьяный.