Мой мальчик, это я…

Написал заявление об увольнении. Это, кажется, пятое заявление в моей жизни, я типичный летун. До сих пор мои заявления удовлетворялись. Впрочем, и мотивы ухода с работы были другие. Например: начальнику экспедиции такому-то. Прошу рассчитать меня с должности рабочего в связи с окончанием сезонных работ. В 57-м году в порыве безумного бесстрашия перед чем бы то ни было, владевшего многими после разоблачения культа личности, после решения бюро Алтайского крайкома ВЛКСМ по мне как «недостойному звания советского журналиста», я написал: «Прошу освободить меня от должности корреспондента газеты „Молодежь Алтая“ по Бийской группе районов и Горному Алтаю в связи с моральным и физическим разложением». Освободили... по мягкой статье КЗОТа, по собственному желанию. Тому была предыстория: получил задание организовать статью руководителя кружка в сети комсомольского просвещения. Нашел девушку в Бийском районе, учительницу русского языка и литературы, пропагандиста. Она мне пожаловалась: «Ребята приходят в кружок, говорят о том, что наболело, я провожу занятия в форме беседы, стараюсь объяснить, как могу. Приехал секретарь райкома, нашумел на меня: „Политзанятие есть политзанятие, вот программа, по ней и проводи“». Говорю девушке: «Я напишу то, что вы мне сказали. Пойдет за вашей подписью. Согласны?» Она: «Ну что же, раз надо...» Напечатали заметку: «Политзанятие есть политзанятие», вольнодумную, в духе времени. Мне позвонили из редакции: молодец, то, что надо. Секретарь райкома, выведенный в заметке ретроградом, душителем духа времени, прочел, вызвал девушку: «Ты писала? да мы тебя...» Девушка испугалась: «Я не писала, ко мне приехал корреспондент, он и писал...» Секретарь райкома стукнул в крайком. Быстренько собрали бюро, вынесли по мне постановление. Надо сказать, я был прилежным собкором, в каждом номере что-нибудь шло из Бийской группы районов, из Горного Алтая. И так я разобиделся, написал совершенно дикое заявление: дух времени шумел у меня в голове, и я впервые вошел в прямой конфликт с системой, не знающей снисхождения. Бийские власти видеть меня не могли, даже не дали помещения под корпункт. Я снимал закуток за занавеской в семейном доме, в Заречье.

Уже после опубликования постановления крайкома ВЛКСМ по мне в «Молодежи Алтая» повстречал секретаря Бийского райкома комсомола. Он как-то дико на меня посмотрел, говорит: «Пойдем». Пошли. Пришли к нему в кабинет, он достал бутылку водки, мы сразу выпили по стакану, потом еще. Он принялся меня обнимать, не то душить, во всю силенку. Я тогда был крепкий парнишка, только и делал, что шастал по Алтайским горам. Я тоже приобнял комсомольского вожака, так, что хрустнули наши косточки. Пообнимались и разошлись, в общем, в недурном настроении. Все же хорошее тогда было время.

Да, так вот... теперь я написал: «Прошу меня освободить от должности главного редактора журнала „Аврора“ в связи с неспособностью переориентироваться для подростков, а также в связи с уходом на творческую работу». Заявление отправил в три адреса: секретариат Союза писателей, обком КПСС, ЦК ВЛКСМ. Пусть там решают, а я... остаюсь при исполнении обязанностей в подросточном журнале. Как-то жаль, что журнал останется без меня, хотя в этом, я знаю, есть самообольщение.

Посетил секретаря обкома 3., занявшего кабинет А., тот выслужил свой срок в Смольном, переместился — до пенсии — на профсоюзную синекуру. 3. был розов, его лицо лоснилось. Свет лампы отражался от лица, как отражается свет от никелированного чайника. 3. почти ничего не сказал, а то, что он сказал, было необязательно, расплывчато, как взгляд его отроческих безгрешных глаз. Он был лысоватый, непроницаемый, непостижимый, походил на посаженную в кресло куклу, с нарумяненными щеками.

Володе Торопыгину вырезали легкое, ему не стало легче без легкого. Легкое, быть может, для легкости? Без легкого тяжело...

Зашел к Володе, привезенному из больницы, посмотрел ему в исстрадавшиеся глаза, обращенные ко всем с вопросом: за что? — и зарыдал. И он тоже горько заплакал. Мы с ним обнялись, рыдали на груди друг у друга, каждый о своем.

Привычный, исхоженный круг мыслей: застрелиться? нет револьвера. Из ружья? порох старый, вдруг потерял убойную силу? И ружье не перерегистрировано, как-то неудобно, все же законопослушный гражданин. Читал рассказ Белова «Чок-получок», о том же самом. Сочувствия во мне этот рассказ не вызвал. Позвонил наш парторг: надо выступить на партсобрании о Нечерноземье. Прислали анкету: что происходит с рассказом? Сел за ответ на анкету, но оторвался, прочел рассказ Бунина «Игнат», про пастуха, пробавляющегося скотоложством с борзой Стрелкой, и про его распутную жену Любку. Понял, что никаких анкет не надо, ибо таких рассказов, какие писал Бунин, нам никому не написать. С рассказом произошло то самое, что со всеми нами: мы стали как ручные кролики, боимся дядьки: дядька возьмет за уши и унесет на разделку.