Мой мальчик, это я…

Марк не унимался, не уступал занятую трибуну, тонким голосом выкрикивал собственные пророчества: "Будущее в Нечерноземье за фермером. Колхозы не оправдали себя. Скоро землю распределят, раздадут фермерам. Я уже уволился с работы, сяду на землю, буду откармливать крупный рогатый скот, свиней, пахать. Государство поможет приобрести технику..." (Как видим, предсказания Марка Кострова сбылись; сам же он, судя по его последним публикациям, по-прежнему ползает по болоту, черпает в болоте сюжеты поучительных историй, подстрекает других хлебнуть болотного блага, имея в виду открывающуюся свободу предпринимательства).

Кто-то высказал предположение, что вскоре здешние земли станут заселять брюнетами из Туркестана, и не дошедшее сюда в свое время татаро-монгольское иго осуществится наконец мирным путем. Кто-то сообщил, что есть план осушения озера Ильмень, превращения его в огород.

После ухи хорош был чай. Озеро Ильмень тепло дышало, как наевшаяся душистых трав не общественная, а домашняя корова.

Мало-помалу завязывались танцы.

Утром судно плыло в сплошном мареве, вошло в тихие протоки, в камышовые плавни — устье Ловати, причалило к дебаркадеру в рыбацкой деревне Взвад.

Марк подхватил мешок и давай Бог ноги.

Исключали из Союза писателей с рождения неходячего поэта Друскина. Ч. зачитывал изобличающие Друскина документы. На секретариате сидели двое кагэбэшников, один совсем молодой, с узким ассиметричным лицом, направленным проницательным взглядом, другой белесоватый, множество раз где-то виденный, но не фиксируемый, на заднем плане. Друскина исключали за то, что... А за что? Этого я не понял. Он писал свою амбарную книгу, у нее был заголовок «Как перед богом». В ней есть высказывания против... Против кого? чего? Против Брежнева, руководителей Союза писателей, советской власти, партийных вождей и т. д. То есть в ней не было ничего такого, чего бы не было в моих «Записях по вечерам», в моей амбарной книге. К Друскину приходили, разговаривали на все эти темы Кушнер, Геннадий Гор, Халупович, Глеб Семенов. Эти фамилии значатся в деле Друскина. Но о том же самом мне доводилось слышать и говорить в самых разнообразных компаниях.

К Друскину приходили какие-то иностранцы... Ну и что? И ко мне приходили. Друскин жил на даче Литфонда в Комарове. Его сосед по даче сообщил секретариату, что ходил на колонку за водой для Друскиных, покупал им в магазине хлеб, масло, кефир, колбасу, но никогда не получал от них не только денег, но и благодарности.

Поскольку дело Друскина разбиралось не в Большом доме, а по соседству, в Доме писателя, старались перевести его в морально-этический план.

На Друскина подала заявление соседка по коммунальной квартире, пожаловалась на поэта и на его жену. Жена поэта однажды применила рукоприкладство к другому соседу по квартире Кондратьеву. Тому не понравилась такая форма добрососедства, он принял свои меры. Пришли почитатели таланта Друскина, всыпали Кондратьеву по первое число. Ну и что? Коммунальная квартира предрасположена к потасовкам. Мало того, жена Друскина сняла в кухне со стены соцобязательство жильцов, включившихся в соревнование за образцовый коммунальный быт, и отдала текст иностранцам. И правильно сделала!

Так мне хотелось сказать, но я промолчал, по опыту зная, что главное — не проболтаться.

Друскина осуждали — на предмет исключения из Союза — не за какой-то проступок, несовместимый с уставом, а по совокупности кому-то неприятных черт его характера, по доносам и сплетням. Зачитали письмо Друскина в КГБ: Друскин просил органы посодействовать ему в отъезде за рубеж. Человек чистосердечно к ним обратился, а они завели на него дело. Очевидно, Друскин чего-то недопонимал, при его урезанном опыте. И он привык к тому, что ему помогают, обязаны помогать: печатать стихи, получить дачу, коляску, путевку, деньги на молоко, хлеб, колбасу. Об этом и говорили господа секретари: Друскин подл, неблагодарен; как будто не знали, каков он был, только теперь, когда на него стукнули, разглядели.

И о какой благодарности речь? Друскин обделен природой при рождении — радостями, даже изначальными простейшими ощущениями телесной жизни. Природа обошлась с ним несправедливо, как будто его без вины наказали, не допустили на главную солнечную лужайку жизни, где все мы пасемся. По-видимому, урезанная телесная жизнь предполагает гипертрофированную духовную деятельность, что как-то уравновешивает, сглаживает несправедливость. Зрением усеченного, больного, втиснутого в коляску существа Друскин многое видел, чего не дано увидеть в себе жирующим, жуирующим, преуспевающим — и он не мог простить им их физического превосходства над собой, их благодеяний. Он знал, что благодетели накапливают капитал, рассчитывают на нем въехать в рай; чувствовал нравственное превосходство над своими благодетелями, питал презрение к ним. Это находило выход в исповеди Друскина «Как перед богом». Я думаю, так.