Мой мальчик, это я…

Летом 79-го года меня включили в делегацию писателей на пятидесятилетие Василия Шукшина, на его родину в Сростки. Алтайский крайком затребовал список, алтайский Шурик меня вычеркнул. Я уж собрался ехать, вдруг звонок из Москвы: «Ах, Глеб Александрович, извините, такая неожиданность, Алтайский крайком...» Что было делать? Проглотить? подчиниться? предать нашу дружбу с Макарычем?.. Ну, нет, вы так, а я так... Засунул в рюкзак палатку, спальный мешок, примчался в аэропорт: срочно, на пятидесятилетие Шукшина... «На Барнаул мест нет, можем отправить в Новосибирск». В Новосибирске последний самолет на Бийск уже вырулил на взлет. Следующий завтра, не успеваю. Я к начальнику полетов: «К Василию Макаровичу в Сростки, опаздываю...» Начальник полетов: «Бежим, еще, может, успеем». Бежим, успеваем. В Бийске вечером, транспорта нет. Последний таксист намылился ехать домой. «В Сростки к Шукшину свезешь?» — «Да нет, поздно, обратно пустой пробег». — «Сделай милость, я из Ленинграда писатель, на пятидесятилетие к Макарычу прилетел». — «А ты что, его знал?» — «Знал». — «Ну садись».

На горе Пикет, по ту сторону, на склоне к Катуни поставил палатку. Рано утром взошел на вершину... Вскоре вокруг меня образовалось отдельное от официальной части братство тех, кто знал Макарыча, не мог сюда не явиться: кинооператор, снявший «Печки-лавочки» и «Калину красную» Толя Заболоцкий, корреспондент алтайского радио Юра Косов, влюбленный в Шукшина бийский журналист Саня Лукиных... С трибуны говорили речи те, кого допустили; у нас весь день до вечера шел свой разговор; душа стала на место: помянули Макарыча.

Тысячи русских людей на горе над Катунью в ярко-солнечный, синий, расцвеченный день, в день рождения Шукшина жили общим биением сердца, смотрели в глаза друг другу, как братья и сестры... А где-то в сторонке, скрестив босые ноги, по-крестьянски намахавшись косой, куря, щурясь на солнце, сидел такой, как все, местный мужик, великий русский художник Василий Шукшин, смотрел на Катунь, на красивые горы, что-то видел такое... хотел открыть и наши глаза... Но не успел, срезанный чьей-то вражьей косой, как заведено от века на Руси...

В славный день поздней осени ездили из Комарова на озеро Красавицу, на реку Сестру. Лес был тот самый, пережитый, описанный мной... Написал слово описанный и тотчас уловил в нем второй смысл, стал искать другое слово... Но ладно, пусть будет так: и в одном и в другом смысле верно. В машине со мною были Виктор Конецкий, Борис Сергуненков — друзья младых лет; войдя в года, мы вдрызг перессорились. Теперь как будто все наши ссоры миновали, ссориться вроде не о чем: каждый сам по себе, в достаточной мере обособился от «братства», самоутвердился. Наш мир был худой, но все же лучше доброй ссоры. Сергуненков по обыкновению важно заявил: «Я ушел в себя». Я не удержался, возразил: «Тебе так кажется. Тебя обуяла гордыня...» Можно было поссориться, но как-то нам не хотелось, в нас еще не свечерел пережитый красивый день.

Наша перманентная ссора с Витей Конецким произошла из нашей несовместимости «по психическому складу». Но в этот вечер примирение состоялось как единственная данность, без выбора. Витю ударила почечная (или печеночная) колика, поздно вечером он пришел ко мне в номер (комаровский) за помощью. Я пошел вызывать «неотложку». По телефону разговаривала ученая еврейская старуха, разговор не обещал скорого окончания. Я ей сказал, что человеку плохо, что, если можно, пусть она даст мне вызвать «скорую помощь». Старуха поглядела на меня с омерзением, как на змею, перешла на французский.

Я все же вызвал помощь; Виктор Викторович, корчась от боли, рассказывал докторше и фельдшеру предшествовавшие заболеванию обстоятельства своей жизни:

— Я летал в Сухуми.

— Зачем?

— К любимой женщине.

— Сколько вы выпили сегодня?

— Бутылку сухого вина и бутылку пива. (Как — помните? — капитан Лебедев). Боль у меня новая. Такой не было прежде. Я очень много плавал старпомом и мне приходилось брать на себя обязанности врача. Вы сделайте мне понтопон.

Когда мы вышли от Конецкого, фельдшер спросил меня:

— А он что, колется? Эти, которые колются, вот так же корчатся, пока не уколются, а потом затихают.

В общем, я помирился со всеми, даже с собой.

Едем с Виктором Конецким по мокрой серой дороге. Печеночная колика у него прошла. Вчера у него в гостях был адмирал, пока еще не полный, но почти полный. С адмиралом выпивали по-адмиральски; утром Витя опохмелился; сидя рядом со мной, разговаривал как бы сам с собой: