Мой мальчик, это я…

Я прошел. Конецкий с Житинским остались на обочине в «Жигуле», без ключа. На посту было трое гаишников. Я им сказал, кто я таков, что я их всех троих подпишу на журнал «Аврора», что мы напишем в журнале об их отважной ночной службе. Гаишники помалкивали, слушали, протокол не писали. Рассматривали мои международные права. Я им заливал, что ездил в Варшаву, Берлин. В Варшаву ездил, Берлин приврал.

— В машине остался сидеть мой друг, знаменитый писатель Конецкий, — охмурял я гаишников, — он капитан дальнего плавания, только что вернулся из Антарктиды (что так и было).

Лица гаишников приняли неслужебное выражение.

— Куда же вас ночью понесло?

— Мы поехали за водкой, надо было отметить встречу с другом, вернувшимся из дальнего плавания.

— Какая же водка? Все закрыто. Приехали бы к нам, мы бы вам помогли.

Фантастика: подвыпивший водитель приехал на пост ГАИ за водкой. И ему помогли...

Один лейтенант спросил у другого лейтенанта:

— Ну что, отпустим Глеба Александровича?

— Отпустим.

Меня отпустили. Два моих товарища вдрызг замерзли в железной коробке. В самом деле захотелось выпить. Как говорят, снять стресс...

В Америке избрали президентом Рейгана. Я не знаю и знать его не хочу; это — антимир. У нас свалили Косыгина, поставили премьером Тихонова, его одногодка, такого же старца. Тихонов настолько стар, что, кажется, в нем угасло все; новый премьер вне телесности, духовности, восковая фигура. Сегодня он говорил речь, с хохлацким выговором. На самый верх путем длительного отбора выходят представители «южнорусской» породы — «днепропетровский период русской истории». Единственный человек наверху, умеющий говорить по-русски, был Косыгин, но мне ничуть не жаль с ним расстаться.

Вчера было 7 ноября. Утром все видели по телевизору морды наших вождей. Огородные пугала стояли на трибуне Мавзолея. Не решился выйти вперед к барьеру наш премьер Тихонов. Он еще не прижился, не понял, для чего это все, можно ли ему занять место Косыгина.

Праздник невозможен в нашей стране, в ней что-то глубоко трагически неладно. Все держится на пафосе, на лозунгах, на пустых словах. На штыках. В эпоху Брежнева, Тихонова, Романова остались одни символы чего-то несбыточного: беззаботности, удачи, могущества — воздушные шарики, безвыигрышные лотерейные билеты, стальные громады ракетоносцев. Для чего-то вывезли на парад чушки ядерных ракет.

И все же хорошо, что праздник, можно не ходить в присутствие, не вести публичную жизнь, просто сидеть дома, писать то, что меня увлекает в мир чистых высоких страстей — документальную прозу о хлебе насущном.

Ночью вернулись с женой домой из гостей, вошли в парадную; сверху по лестнице к нам сбежал черный пес, без выраженных признаков породы, престо черный, большой, гладкий. Пес ласково принял приглашение войти с нами в наше жилище. Никогда прежде я этого пса не видел; он представлял собою не особь собачьего вида, а некую непостижимую сущность, материализовался из черноты ночи. На площадке против нашей двери сидел черный кот. У кота и у пса были белые лапки, белые передники на грудках. Оба зверя были чистые, непомоечные.

Дома пес лежал на полу, грыз данную ему курью ногу; его глаза выражали ласку, любовь. Кот мерцал неизвестного цвета, сонными и ярко-негаснущими глазами. Я умолял жену оставить пса с нами на ночь, а там будет видно, так я его полюбил. О коте не спрашивал: у кота с моей женой установились свои отношения; в моей жене есть что-то такое... от булгаковского кота Бегемота. Жена, как всегда, поступила по-своему, выставила за дверь пса. Кот вышел сам. На лестнице пес сделал движение в сторону кота, видимо, с мыслью объединиться в новой ситуации изгнанных из ими выбранного жилища. Кот выгнул спину, зашипел. Что было бы, если бы звери остались с нами? этого я никогда не узнаю. Утром вышел на лестницу, от пса и кота ни следа. Мне не приснилось, я рассказал все, как было. Говорят, что именно 17 ноября звери приходят к людям, чтобы породниться. Но откуда приходят? к кому?

В семидесятом году меня впервые взяли в делегацию для поездки в Румынию. Нас принял председатель Союза писателей Румынии Захария Станку. Я читал его роман «Безумный лес», повесть «Я любил, тебя, Мария» — сильные вещи, трагедийные, с внутренними монологами, в духе европейской школы, в духе Камю. Мне интересно было узнать, как писатель такого полета совмещает одинокую работу за столом с государственной должностью. Станку сказал, что он никогда не был свободным художником, у них в стране это — непозволительная роскошь. Всю жизнь вставал — и встает — в четыре часа утра; утро для творчества, день для службы.