Мой мальчик, это я…

— А вдруг победа? А вдруг я выиграю?! Или мордой об стол... Там у меня два брата-близнеца, один родился через тридцать пять минут после другого. И ведь все, все украл. Но последняя сцена — слепая женщина умирает — это должно убить наповал. В середине провалы, провалы... И все украл. Наводнение у Пушкина, братьев у Достоевского. И ведь не гений. Просто середняк. И вдруг мордой об стол. Столько раз уже побеждал, выигрывал. Должно же когда-нибудь по мозгам. Или будет победа. Будет победа. Там у меня командир атомной лодки, засекреченный весь вдребезги... Он смотрит на сосны и думает, что они засекречены. И все такое... И главная героиня — американка. Да, да, ее зовут Мэри. По-нашему Машка. Вонючая Машка. И капитан атомной лодки влюбляется в нее. В мгновение они полюбили друг друга, тут, конечно, ремарковщина. И он думает, что он волевой, железный, а он такой слезливый, как я. (Виктор Викторович плачет). Она ему говорит, тоже так, по-ремарковски: «Ты приезжай ко мне в Америку, там у меня есть, ну такая яхта. Прокатимся по морю». А он ничего не может, он засекреченный. Ему за то, что он с ней повидался, бог знает что врежут. И он по-ремарковски ей говорит: «Мне надо только, чтобы ты была». И все такое. Она смеется, а сама-то знает, знает... «Я приеду к тебе в эту, как ее, вшивую советскую Россию...» За ним уже катер пришел, прямо к набережной. Он весь засекреченный, а она ему говорит: «Я к тебе приеду. Мне надо только, чтобы ты был цел». И это правда, все правда, и я знаю, что эта штука нужна всем людям, стране. И вот в этом доме ее ждут. Я знаю, жду-ут, будь спок, как ждут. И там у меня есть один режиссерский приемчик, не писательский. Появляется поясной портрет о-очень красивой женщины, которая — б... Она родила этих двух близнецов. И она говорит на сцене. В темноте сидят семнадцать человек и ее слушают. А один из них, из братцев, — они люто ненавидят друг друга — занимается исследованием Венеры, это должно быть тебе близко. И девочка двенадцати лет. Она не знает, что он только что вышел из вытрезвителя и через пять минут умрет. А ему ничего не надо, только опохмелиться. Стакан вина — и откинуть копыта. Она ему говорит: «Дядя Фадей, я тебе цифру сотру со спины». А у него на его пиджаке цифра 13. Он говорит: «Ты поплюй на ладонь, мел плохо стирается»... И всего сорок семь страниц. И танки наши быстры...

Конецкий соображал:

— Может быть, потрясти бумажником, и в мороженом дадут?

Я еду по скользкой дороге, по снежной дороге, однажды снег крупными хлопьями летел мне прямо в морду, даже хотелось отвернуться от него.

Я ехал по желтой дороге, по серой дороге, по сизой дороге, по нижней, по верхней дороге. Как-то поздно вечером поехал в ресторан «Олень» купить водки. Пить не хотелось, но надо, по закону дружества, тоже мнимого. Я поднялся в ресторан, и женщина, метрдотель, которую я знал молодой, которая состарилась и обозлилась, в чем-то обманутая жизнью, орала на меня:

— Вы все — пьянь. Вы не писатели, не художники, не архитекторы, а просто пьянь.

Я ей вежливо возразил:

— Почему вы кричите? Я — главный редактор журнала «Аврора».

— Вы все главные редакторы. Вы — пьянь. Вася! — крикнула она бармену. — Дай этому пьянице бутылку!

Ничто не предвещало мира нашему мужскому кумпанству, нервы были раздражены. В какой-то момент я нарушил смолоду взятое нами с Конецким правило прибедняться, плакаться друг другу в жилетку, обличать систему, порядки, начальников, баб, заодно и собственную подлую натуру, самоуничижаться. Неожиданно для Вити я высказал ему самое обидное, непрощаемое:

— Ты зря прибедняешься. Ты, в общем, счастливчик. Тебе в жизни повезло, совершенно заслуженно.

Во взятой Витей хамской манере он выставил меня из своего номера. Я даже обрадовался: пьянка прервалась, слава те, Господи! Я улегся спать, на что-то надеясь, то есть надеясь на завтрашний день как мой день. Витя сделал мне милость, что выгнал меня, сам бы я не ушел.

И вот тут-то... Впрочем, во всем этом, если хорошенько поискать женщину, можно ее найти... Тут ко мне в комнату ввалился Житинский — парламентер, носитель доброй воли. Подсластил пилюлю:

— Знаешь, Глеб, конечно, Виктор Викторович тебя умнее, но ты его мудрее.

Ну что же, недурно, мой мальчик, далеко пойдешь. Следом приволокся Виктор Викторович. Мы с ним с омерзением обнялись, стали клясться друг другу, не веря ни клятвам, ни в наше якобы общее прошлое, ни, тем более, в настоящее и будущее. Что-то связывало нас с Конецким, и эти путы хотелось нам разорвать, но они все держали, не распутывались.

Мы сели в машину, долго ехали. Я был во хмелю, мне нравилось ехать, рулить, казалось, что все очарованы тем, какой я хороший водитель: вот еду ночью, выпивши, по скользкой дороге и как точно вписываюсь в повороты, выключаю дальний свет, когда кто-нибудь едет навстречу. И не гоню.

В каком-то месте нас обогнала желтая машина ГАИ, дали знак остановиться. Подошел инспектор, открыл дверцу моей машины, вынул ключ зажигания. Строго спросил:

— Почему виляете? (Я же вписывался). Дохните! Пройдемте со мной в машину.