Мой Милош

…в Достоевском нельзя не видеть пророка русской революции, – писал Николай Бердяев в 1918 году. – Русская революция пропитана теми началами, которые прозревал Достоевский и которым дал гениально острое определение. Достоевскому дано было до глубины раскрыть диалектику русской революционной мысли и сделать из нее последние выводы. Он не остался на поверхности социально-политических идей и построений, он проник в глубину и обнаружил, что русская революционность есть феномен метафизический и религиозный, а не политический и социальный. Так удалось ему религиозно постигнуть природу русского социализма.

Русские понимали политические заботы Достоевского, ибо, как и он, мыслили государственно, то есть придавали значение последствиям той или иной идеи для государственного бытия – будь то государство антиреволюционное или революционное. Их западных коллег интересовал индивидуум, а не Франция, Англия или Америка. Правда, в течение XX века среди них широко распространилось убеждение, что уважающий себя человек относится к существующему социальному капиталистическому порядку как к явлению временному и в душе дожидается его конца. Поразительное сходство позиций русской интеллигенции, описанных Достоевским, и позиций западных мыслителей сто лет спустя приводит к выводу, что тревога о будущем России помогла ему описать явление огромного масштаба – как в пространстве, так и во времени.

Термин «западные мыслители», несомненно, слишком общ и вызывает недоразумения. Но, выбрав фигуру, которая бы, как в линзе, собрала в себе черты, связанные с этим термином, мы окажемся на более твердой почве. Такая фигура существует – это Жан-Поль Сартр, иногда называемый «Вольтером XX века». Что в нем поражает, так это та же, что у его русских предшественников, интенсивность в споре об идеях. Европейский умственный переворот, начавшийся в XVI веке, достиг России со значительным опозданием, и образованные русские в течение нескольких десятилетий усвоили идеи, которые в Западной Европе формировались постепенно, на протяжении нескольких столетий. Видимо, отсюда исключительная сила и отрава этих идей, которые не встретились с хорошо развитым, обладающим многочисленными функциями общественным организмом. По причинам, заслуживающим отдельного анализа, в XX веке в западных странах возник специфический вакуум, в котором замкнут западный мыслитель, развивающий свои концепции за пределами какого бы то ни было контроля со стороны «серой массы». Это как у Достоевского, где Раскольников или Иван Карамазов поставлены один на один со своим ходом мыслей. И не только интенсивность сближает Жана-Поля Сартра с этими персонажами, но еще и абстрактность мышления.

Не удивительно ли, что в издавна свободомыслящей Франции, в стране, которая многое повидала и обладала навыком избавляться от принципиального спора, просто пожав плечами, «смерть Бога» внезапно становится столь же фундаментальной проблемой, какой была некогда для русских мальчиков, за водкой спорящих об основах бытия? Ибо для французского экзистенциализма, от которого – вновь аналогия – наступает переход к действию, долженствующему перестроить мир, нет сомнений в том, что человек, свергая с престола Бога, сам становится Богом и свою ответственность должен доказать делом.

Глава, озаглавленная «Сартр как герой Достоевского», наверно, открыла бы интересные перспективы. Сюда следовало бы также ввести мотов родственности между некоторыми аспектами философии Сартра и философии самого Достоевского. Я имею в виду знаменитое сартровское «ад – это другие», то есть вопрос отношений между субъектом и другими людьми, тоже субъектами: отдельный человек стремится захватить власть над другими, превратить их в объекты, а поскольку, глядя на них, он видит в их глазах то же самое желание превратить его в объект, другие становятся его адом. Это в точности проблематика гордости и унижения у Достоевского. Когда Сартр писал «L’Etre et le Néant» (в 1943 году), он не мог знать книги Бахтина о поэтике Достоевского, где этот вопрос разобран детально. Тем не менее «экзистенциальный психоанализ» в этом произведении Сартра совпадает с выводами Бахтина, несмотря на то что сам Сартр, похоже, не сознаёт своей связи с русским романистом.