Мои миры

Нельзя сказать, что общения не было вообще. Но это было не то общение. Оно было либо урывками, либо не о том. Это была скорее необходимость, чем общение. Его можно было бы сравнить с глотком кипячёной воды. С мытьём в ванне, где, делая вид, что моешься, скорее больше делаешь вид, что не замечаешь, что бултыхаешься в собственной грязи. Такое общение, конечно, немного помогало, но чаще всего больше разжигало жажду. Чаще подчёркивало отсутствие настоящего полноценного общения. И только раз в год, а иногда и реже того он встречался с тем, с кем мог говорить. Причём мог говорить бесконечно. Мог говорить обо всём. Мог говорить, наслаждаясь общением, упиваясь им. И тогда он чувствовал себя так, как будто купался в водопаде. Он отмывался, оттаивал, напивался влаги общения и не мог остановиться. Не потому, что терял контроль над собой, а потому, что это не было нужно. Потому, что он мог расслабиться и не показаться при этом слабым, наивным, смешным или глупым. Он мог быть самим собой.

Но продолжалось всё это не долго. И уже через пару дней он опять шёл. Шёл так, словно был в этом мире один. Засунув руки в карманы, медленным, размеренным шагом, не оборачиваясь. Шёл, считая шаги. Шёл не потому, что хотел, а потому, что нельзя было остановиться. Он вспоминал про общение. Сначала часто. Потом всё реже. Потом так, как будто этого никогда и не было. Его опять начинала мучить жажда. Но к ней он уже привык. Иногда казалось, что так и должно быть, что это и есть нормальное состояние. Он шёл, как шли все от начала пути к его концу. Шли все, но каждый шёл своей дорогой.

ШЕСТИДЕСЯТЫЕ

Двадцатый век. Мы дети двадцатого века. Каким мы его помним? Светлые, немного грустные воспоминания оставил он в нашей памяти. Разное было. Но осталась только светлая память о детстве, юности, молодых годах. Но самыми дорогими и тёплыми остались воспоминания о шестидесятых. Это первые десять лет жизни я вспоминаю словно добрый сон, словно старую, добрую сказку. Что я помню из тех лет?

Шестидесятые. Вспоминаю их, как старую добрую открытку в тёплых пастельных тонах. Помните, раньше были такие. У меня сохранилась небольшая коллекция открыток: поздравительных, новогодних. С цветами или разными сюжетами, но все их объединяло одно: доброта, нежные пастельные тона и какая-то неведомая загадочность. Эти открытки приносили радость и согревали, унося далеко мою неистощимую детскую фантазию. Нежное мягкое солнце ласково обволакивало своими лучами и нежно целовало в щеки, плечи, ещё голые коленки. А я маленький и счастливый, окутанный любовью своих родных жил в этом вечном, бархатном времени. Я ловил в канаве рыбу прутиком и верил, что ещё немного, и её обязательно поймаю. А когда большой страшный жук сел мне на руку и я с криком побежал домой, то думал, что ничего страшнее не может быть. Я не замечал, что жили мы в шестиметровой комнате впятером, и спать приходилось на сундуках. А в коридор нельзя было выходить, чтобы не заругала хозяйка. Я был счастлив, потому что бабушка была ещё молодой. Дедушка тоже. И когда он собирался на работу, то это выглядело, как некий обряд, и я старался не мешать важному взрослому делу. Когда ещё совсем молодая тётушка приходила с работы, то скорей лез ей в сумку, чтобы взять оставшийся там бутерброд. Не потому что мне хотелось есть, а потому что у него был какой-то таинственный вкус. Потом я узнал, что из-за моего пристрастия к её бутербродам тётушка специально брала на работу на один больше, чтобы потом принести его мне. И называли его так интересно таинственно: заячий калач. Название пришло из деревни. Там, когда люди возвращались с поля, так для детей называли оставшуюся еду.

Шестидесятые. Помню, когда мы шли с детским садом на речку, то протекающая радом канава казалось шумной рекой. Это было то время, когда, как говорится, деревья были большими.

Шестидесятые. Я любил сидеть под маленьким радио и слушать песни. Радио висело высоко и было похоже на маленький скворечник, сделанный из кремового цвета пластмассы. Не тоненькой нынешней, а толстой, массивной. Я, едва услышав музыку, подходил к нему поближе и утопал в звуках мелодии. Мне казалось, что это радио поёт само. Нет, не то, что бы я не понимал, что там, в этой маленькой коробочке нет никаких певцов. Просто музыка лилась из него, и мне этого было достаточно. Едва слышал «поёт морзянка за стеной весёлым дискантом» или «под крылом самолёта о чём-то поёт зелёное море тайги», сердце наполнялось такой непередаваемой радостью, что не хватило бы никаких слов выразить все мои чувства. А песня про Ангару, и девчонок, танцующих на палубе приводила меня в трепет.

Шестидесятые. Мы получили квартиру. Неожиданно. Я помню, как бегал по всем трём комнатам и кричал: «и это наша, и это наша?». А счастливые дедушка с бабушкой и мама с тётушкой смеялись мне в ответ. И неважно, что наш нехитрый скарб был почти незаметен в новой квартире. Все были счастливы.