Мои миры

Шестидесятые. За мной вовремя не пришла мама, чтобы забрать из садика, и я остался один с нянечкой тётей Катей. Скучно и неуютно стало в группе. Тогда нянечка взяла альбом и стала рисовать. У меня на глазах появлялись изображения разных животных, кораблей, самолёт. Ах, какой это был самолёт! На следующий день вся группа мне завидовала. Все ребята просили ещё и ещё раз показать рисунок.

Шестидесятые. Как говорится: первый раз в первый класс. Первый урок и первый день, когда все ещё незнакомы. Первый вопрос: что тяжелее — килограмм пуха или килограмм гвоздей? Как нам всем хотелось ответить правильно. А какой гордый и деловой я вышел из школы с полным осознанием, что я теперь не просто ребенок, а взрослый самостоятельный человек. Правда, объяснить это маме я не смог.

Шестидесятые. Новый год. Праздник, когда сказка опускается на землю. Мы всегда ставили живую ёлку. Пусть небольшую, но обязательно живую. Под ней располагался Дед Мороз из ваты, и я частенько осторожно, чтобы не спугнуть, подбирался к нему и щупал маленький мешочек. И чем ближе был Новый год, тем плотнее он мне казался, и я тихонько радовался будущему подарку. Кроме Деда Мороза, мне очень нравилось разглядывать ёлочные украшения. Блестящие шары, ватные или стеклянные птахи, стеклянный купец на прищепке — все они были моими проводниками в сказку. Сказку, которая была рядом, и которую можно было потрогать руками.

Шестидесятые. Пишу и всегда, когда хочется написать «родители», мои руки замирают над клавиатурой. Я ищу замену этому слову, как я искал замену этому слову всю жизнь. Родители. У меня, к сожалению, не было отца. У многих детей нет отцов, и каждый переживает это по-своему. Мне всегда его не хватало. Его не было, и всё было хорошо, но его не было, и на душе всегда оставался маленький, холодный, пустой уголок. Когда был совсем маленьким, то не мог понять, почему у меня нет того, что есть у других детей. Потом, то ли привык, то ли дети привыкли, что не у всех их сверстников есть отцы и перестали уделять этому внимание, но пустой уголок, он так и остался пустым, навечно покрытым льдом.

Шестидесятые. У нас вместо паровозов запустили электропоезда, и мы всем классом ходили смотреть на это чудо. Правда, чудо очень быстро прижилось и стало привычной электричкой, в которой каждый из нас провёл часы, а если посчитать, то и недели, и месяцы.

Шестидесятые. У соседей появился телевизор. Редкость по тем временам. Мы с мальчишками иногда бегали смотреть к ним детские фильмы. Садились около телевизора, как в кинотеатре и благоговейно смотрели на черно-белый экран. Когда в одном фильме буржуины казнили Мальчиша-Кибальчиша, то у меня глаза были на мокром месте и все пацаны надо мной смеялись, хоть и у самих были грустные лица.

Шестидесятые. Округлые. Всё было тогда округлым. Машины, троллейбусы, плечи девушек, разговоры. Добрые и вечно радужные, сказочные шестидесятые.

Шестидесятые. Им на смену пришли семидесятые. Пастельные тона ушли. Мир принял более резкие и конкретные очертания. Угловатые формы, более резкий свет, более контрастные цвета.

Семидесятые. Время длинных волос, брюк в стиле клёш, музыки «The Beatles». Но это было потом.

АССОЛЬ

«Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…», — прозвучал голос, и двери с шипением закрылись. Уютно устроившись в уголке вагона, я просматривал журнал. Вечер. Народу немного. Никакой толчеи. Никто не торопится. Народ разъезжается, не спеша, по своим домам. Перелистывая очередную страницу, я поднял глаза. Напротив меня сидела она. Я сразу понял, что это она. Большие тёмные глаза смотрели в упор и, казалось, с некоторым удивлением. Мне стало неловко, и я снова посмотрел в журнал, однако сосредоточиться уже не мог. Я поднял глаза на неё. Она уже отвернулась, и появилась возможность получше рассмотреть. Чем больше смотрел, тем больше она мне нравилась. Было такое впечатление, как будто она появилась из моих юношеских грёз. Да именно из грёз. Это была моя Ассоль. Та, которую я видел во снах. Та, к которой шёл через всю жизнь. Когда она снова взглянула, я больше не отводил глаз. Наоборот, бессовестно таращился, и это её не раздражало. Она тоже рассматривала меня и, казалось, узнавала знакомые черты. Тем временем поезд подкатил к станции. Двери открылись, она встала и вышла из вагона, напоследок оглянувшись, посмотрела на меня недоумённо-обиженным взглядом. «Осторожно, двери закрываются. Следующая станция…», — прогремело, как гром среди ясного неба. Под шипенье закрывающейся двери, я выскочил на платформу. Догнать её было секундным делом.

— Извините! Дайте, пожалуйста, Ваш телефончик! — сказал первое, что пришло в голову. Фраза ужасно глупая, но лучше ничего придумать не смог.

— Обычно сначала спрашивают имя, — обиженно ответила она.

— Зачем мне знать Ваше имя, если я не смогу к Вам обращаться? — нашёлся я.

— Может, узнав его, Вы передумаете мне звонить.

— Вы так красивы, что какое бы имя не носили, оно будет так же прекрасно, как и Вы. Тем более, я и так знаю, как Вас зовут.

— Интересно. И как же? — поинтересовалась она.