Мой папа – Штирлиц (сборник)

Какой-то скрытый ад таился в бабе Соне. В ее присутствии хотелось плакать, хотя меня лично она никогда не ругала. Однажды я спросила у мамы: «А почему баба Соня такая?». Мама ответила: «В ее глазах скопилась вся скорбь еврейского народа». Тогда я не поняла, что она имела в виду. Лишь когда я подросла, тетя Ляля рассказала мне, что баба Соня очень любила мужа, с которым прожила всего три года. Он погиб в первый день войны. Баба Соня всю жизнь хранила ему верность и считала, что он спас ее от верной смерти, потому что в мае сорок первого насильно заставил остаться с ребенком в гостях у своей матери в Подмосковье, а сам вернулся в маленький городок, где служил пограничником. Он назывался Брестом.

У бабы Сони было шестнадцать братьев и сестер, но кроме нее в войну выжила только одна сестра – Ира. Она жила в Минске. В июне сорок первого по путевке от завода она поехала отдыхать в Крым, но, как только вышла в Севастополе на перрон, объявили о начале войны. Пришлось срочно возвращаться домой. Поезд, в котором Ира ехала, разбомбили, ее контузило, она на всю жизнь оглохла, но все же уцелела, а вот муж ее и двое детей погибли в минском гетто. Ира жила неподалеку от бабы Сони и наводила на меня еще больший ужас. Она не говорила, а выла. После встречи с ней я не спала несколько ночей.

Антонина Григорьевна

Летом мы с мамой изредка ездили «на дачу» к ее брату дяде Аркаше в деревню Кошкино. Почему изредка? Я могла только догадываться. Мама брата любила, но говорила, что он эгоист и у нее на него нервов не хватает. На меня у нее тоже нервов не хватало. Собираясь в Кошкино, мама из доброй и веселой превращалась в нервную и злую. Она запихивала в сумку заранее купленные кульки и свертки, и, хоть я ее ни о чем не спрашивала, раздраженно объясняла мне, что не может приезжать в деревню, где в сельпо продают лишь мыло да веревку, с пустыми руками. Подгоняемая страхом опоздать на электричку и попасть в перерыв, мама бежала к станции, таща меня за руку так, будто хотела ее оторвать и не с целой со мной, а только с одной моей рукой приехать в Кошкино. Потом она заставляла меня переходить на «нашу» платформу не по гремучему железному мосту, а прямо через рельсы, от чего я начинала дрожать, как овечий хвост. Трусость моя маму раздражала безмерно, хоть она и понимала, что взялась эта трусость не из воздуха, а оттого, что наш сосед Толян по пьяной лавочке попал под электричку и ему отрезало обе ноги.

Дойдя до платформы, надо было взойти на нее по узкой шаткой доске, что очень страшно, потом, уткнувшись в мамин подол, дожидаться, когда прогрохочут мимо обожженные цистерны, платформы с зачехленными танками и вагоны, на которых написаны какие-то буквы. Электричка, как всегда, опаздывала, а когда наконец приходила, под мамины окрики нужно было собраться с силами и переступить через пропасть с платформы в тамбур. Тут временно можно было передохнуть, так как в полупустом вагоне воскресной электрички приятно сидеть у окна и смотреть на салютующие шлагбаумы, бараки поселка Текстильщиков, украшенные гирляндами сохнущего белья, «сумасшедший дом», завод «Холодильник», пруд, кишащий купальщиками, сосновый бор, где мы с мамой осенью искали грибы и громко заклинали: «Белый-белый, попадись!». Вот так бы ехать и ехать, но электричка замедляла ход, и вновь требовалась вся моя смелость, чтобы вышагнуть из тамбура на платформу и через гудящие от уходящей электрички рельсы перейти в совсем другой мир.

Там было тихо-тихо и пахло не пылью и бензином, а хвоей, огородами, рекой и совхозными полями. Иногда с реки доносился вой моторки или с неба рев реактивного самолета, и опять деревня погружалась в воскресную дрему. Мы шли к дядиной калитке мимо давно перелезших через усадебные заборы картофельных огородов. У дядиной соседки, которую, несмотря на старость, все почему-то называли Дуськом, срывался нам навстречу кобель Хмурый, и хоть не добегал, потому что цепь не пускала, лаял так, что я снова превращалась в дрожащий овечий хвост. Мама тянула меня за руку, обещала, что «в один прекрасный день» кобеля этого отравит, но я ей не верила и с места не двигалась, пока Дусек не выбегала и не утаскивала Хмурого в дом.

В детстве я так боялась собак, что даже в собственный двор одна выйти не решалась. У нас в городе было полным-полно бродячих собак. Мама пыталась меня вразумить тем, что, мол, дворняг бояться нечего, все зло только от людей. Я понимала, что она права, но страх побороть не могла. Когда я была еще совсем маленькой, наш пьяный сосед, которого все в казарме называли Селаводом, хотя его настоящее имя было Всеволод, ради смеха спустил на нас с мамой свою голодную овчарку Альму. Та бросилась на нас, сбила с ног, но не покусала, а только мамину сумку порвала в лоскуты. С тех пор и возник этот страх.