Мои посмертные воспоминания. История жизни Йосефа «Томи» Лапида

Когда я спросил свою семью, что они думают по этому поводу, мнения разделились. Шула, как всегда, сказала, что поддержит меня в любом моем решении, Мерав была против, Яиру идея понравилась. Я позвонил Кишону в Швейцарию. Он отверг идею, не успел я произнести и трех фраз. «Ты с ума сошел? – спросил он со своим невыносимым акцентом. – Ты гораздо более важен как журналист, чем как депутат Кнессета от карликовой партии, который сидит на задних рядах и ни черта не делает».

Чтобы завершить цикл консультаций, я поговорил с Ольмертом, единственным профессиональным политиком среди моих близких друзей. Он тоже был против и высказался в своей обычной решительной манере. «Вы не преодолеете избирательный порог, ты только опозоришься», – заявил он. Я, разумеется, не забывал напоминать ему примерно раз в неделю об этом его блестящем прогнозе все последующие десять лет.

За два дня до встречи с людьми из «Шинуй» я понял, что не могу не рассказать об этом Данкнеру и Маргалиту. В одиннадцать вечера я позвонил Данкнеру и сказал, что сейчас приду к нему. Он удивился, но сказал, что будет рад. Когда я появился у него на пороге, он открыл мне с чашкой кофе в руке.

– Ну, Томи, – сказал он спокойно, – какая партия предложила тебе возглавить себя?

– «Шинуй».

– Возьми листок бумаги и запиши: вы получите шесть мест.

И тем не менее, если бы охранник в голубой форме остановил меня, когда на следующий день я входил в Междисциплинарный центр, и спросил, каков будет мой ответ на полученное предложение, я бы честно ответил, что не знаю.

На встрече, кроме Райхмана и Ротенберга, присутствовали еще Стеф Вертхаймер и несколько видных активистов «Шинуй», среди которых были Пораз и будущие министры Иегудит Наот и Илан Шальги. Мы расселись за длинным столом под неоновыми лампами, из-за которых все почему-то стали выглядеть зеленоватыми, и Ротенберг представил нам результаты проведенного им расширенного опроса. Он был гораздо хуже предыдущего и совпадал с прогнозом Ольмерта: даже во главе со мной «Шинуй» находился на грани преодоления избирательного порога.

– Раз так, – заявил я, – я выхожу из игры.

Целый час они пытались убедить меня, что я совершаю ошибку, что это только начало, что у нас все получится, но я упрямо продолжал отказываться. Голоса и физиономии вокруг меня смешались, и, как это обычно бывает при затянувшихся дискуссиях, аргументы стали повторяться, как убаюкивающая мантра. И тогда сквозь туман я вдруг увидел такую картину: несколько месяцев спустя, в день выборов, я сижу дома у телевизора и вижу этих людей в тот момент, когда Хаим Явин объявляет, что это – новые члены Кнессета от партии «Шинуй», и я не могу себе этого простить, ем себя поедом: ведь я мог быть одним из них, но поезд ушел, а я остался на перроне. Я поднял голову и громко сказал: «Я согласен». Все замолчали, потрясенные, а я вспомнил (не в первый раз) романы Карла Мая, которые читал в детстве, и, как настоящий Виннету, произнес: «Я сказал!»

Глава 49

Артур Рубинштейн, величайший классический пианист двадцатого века, однажды, расплываясь в улыбке, рассказал мне такую историю:

«Я приехал в Нью-Йорк с циклом концертов и остановился в одном из лучших отелей города. Проснулся в семь утра и сел репетировать на рояле в своем люксе. Соседний номер снимал журналист, который работал до поздней ночи, и моя игра разбудила его.

Вне себя от злости, журналист спустился в лобби и устроил скандал: “Что у вас за отель? Я пытаюсь уснуть, а какой-то зануда в соседнем номере бренчит на рояле спозаранку и будит меня! Я требую прекратить это. И немедленно!”

Служащий потянулся за гостевой книгой и пробежался по списку. “Я вижу, вы живете по соседству с Артуром Рубинштейном, – сказал он журналисту. – Вы говорите, что он играет? Прошу прощения, мистер, но цена вашего номера только что выросла на пять долларов”».

Рубинштейн расхохотался, и я тоже. Через тридцать пять лет и я почувствовал, каково это, когда номер, в котором ты поселяешься, вдруг повышается в цене благодаря тебе.

* * *

Однажды утром я отправился в Дом журналистов. На моей машине все еще красовалась наклейка «Пресса», которая позволяла бесплатно парковаться на стоянке. «Когда я вернусь домой, – подумал я, – соскребу наклейку с лобового стекла, а то, глядишь, кто-нибудь обвинит меня в злоупотреблении. Я был активным журналистом целых сорок шесть лет, и вдруг в одночасье оказалось, что все это позади». Я вышел из машины и пошел по направлению к зданию, где когда-то женился и проводил бесконечные часы за разговорами, игрой в шахматы и жаркими профессиональными спорами. На ступеньках собрались десятки журналистов и фотографов. Я стал соображать, нет ли в Израиле сейчас какого-то важного заграничного гостя, из-за которого никто не обратит внимания на мое появление. Только когда они набросились на меня и начали щелкать камерами и сыпать вопросами, я понял, что я и есть этот важный гость.

– Что, Томи, – сказал мне незнакомый молодой корреспондент армейского радио, – ты тоже хочешь «вольво»?

В те дни членам правительства полагался автомобиль «вольво».