Мои шифоновые окопы. Мемуары легенды

Когда Анна в конце концов осознала, что на голове у нее разгорелся пожар, она хладнокровно заявила: «О, пустяки. Не могли бы вы его потушить?»

Кто-то поднялся и облил водой объятые огнем перья. Анна поблагодарила гостя ослепительной улыбкой и направилась в дамскую комнату.

Она подарила мне прекрасную цитату для WWD: «Такое случалось и раньше. Ничего не поделаешь».

После ужина мы поехали в Le Palace. Ив и Мари-Элена де Ротшильд тоже пришли. Тина Чоу[15] была в потрясающем вечернем костюме Schiaparelli музейного качества, расшитом выпуклыми бусинами, с юбкой по колено. Когда мы все вместе танцевали, Маноло Бланик схватил Тину – воплощение шика – и подбросил ее чуть не до потолка. Опустив ее, он подхватил меня, словно могучий борец-чемпион.

«Маноло, опусти меня, – молил я под грохот оглушительной диско-музыки. – Мой костюм Dior еще не оплачен! Поставь меня!»

На этой свадьбе мы все чувствовали себя на вершине мира, полностью свободными. Даже наркотиков не было, ну, по крайней мере, их не было в кругу моих друзей. Возможно, их заменило огромное количество первоклассного шампанского.

Мой любимый момент того вечера: Палома дала мне подержать свою сумочку, пока она танцует. Возможно, это покажется мелочью, но для меня это была большая честь. Я положил ее в карман своего смокинга и берег всю ночь, пока она была на танцполе.

Когда я позже лежал в постели, все еще ощущая ритм музыки, у меня из головы не шли ботфорты Карла. Он переосмыслил дворцовый стиль восемнадцатого века и представил его на дерзкий, современный лад.

В этом была такая внутренняя свобода, что я понял, насколько все еще был ограничен и связан своим воспитанием. Люди в Северной Каролине не обладали нестандартным креативным мышлением; они были консервативными, негибкими и осуждали других. Здесь, в Париже, я открывал для себя новых потрясающих людей, и да, я чувствовал себя свободнее в каком-то смысле, но еще не полностью освобожденным.

До этого я носил на работу костюмы хоть и превосходно сшитые, но всегда в рамках делового дресс-кода. Я осознавал, что я единственный чернокожий в первых рядах показов от кутюр в Париже. Я испытывал мощное давление, накладывавшее на меня определенный стиль поведения. Как чернокожий, я считал себя обязанным не ударить в грязь лицом.

Тревога, которую я ощутил, когда Карл обрядил меня в свой халат а-ля Оскар Уайльд, переросла в чувство восторга. Я безоговорочно доверился Карлу и в итоге работы не лишился. Мой стиль эволюционировал в тот момент под влиянием Анны Пьяджи и Карла. За смелыми образами я скрывал свой внутренний водоворот боли, неуверенности и сомнений. Тогда я понял, что никогда не хотел быть ни на кого похожим.

Многие из моих друзей были счастливы в любви, но отсутствие любви в моей жизни не особо тяготило или заботило меня. Мои самые теплые воспоминания о романтических отношениях относятся к периоду сразу после свадьбы Паломы. Речь идет о Поле Матиасе, репортере из Paris Match, о котором я никогда ранее не слышал. Однажды весной в субботу я встретил его на официальном обеде у Сао Шлюмберже.

Вечером того же дня я упомянул его имя в телефонном разговоре с Энди Уорхолом. Энди воспринял это как приглашение сыграть роль свата. Мое свидание с Матиасом было назначено в его холостяцкой квартире в фешенебельном районе. Казалось, наши отношения могут стать по-настоящему романтичными. Он был хорош собой, эрудирован, остроумен и стильно одет. Мне сказали, что он выдающийся человек, друг Джека и Жаклин Кеннеди. Когда Пол только иммигрировал в Париж из Будапешта, он зарабатывал себе на жизнь пением в ночных клубах: у него был прекрасный бас.

_“ Очевидно, мои юношеские кошмары убили во мне всякую сексуальность._”

Квартира Матиаса была простая, но комфортная, без излишних украшательств, как это было принято в домах других светских львов. Перед нашим ужином Энди предупредил меня: мне нужно восторгаться его обширной коллекцией работ старых мастеров. Матиас гордился работами Пуссена, развешанными в рамах на стенах его квартиры.

Мы немного поговорили, Пол рассказывал о старых мастерах. Вероятно, я ему понравился, потому что он был нежен, внимателен и заботлив. Он зажег косяк, и мы перешли к интиму, но это был, откровенно говоря, полный провал. Когда мы забрались под простыни в его шикарную кровать девятнадцатого века с изголовьем из латуни, я растерялся и не знал, что делать. Очевидно, мои юношеские кошмары убили во мне всякую сексуальность.

Пол был настроен на близость и, я полагаю, ждал от меня сигналов. Но тщетно, безнадежно – я не реагировал. Сама мысль о том, чтобы взобраться на мужчину и причинить ему то, что я познал как дискомфорт глубочайшего уровня… он сдался, и мы оделись.