Мой сводный кошмар

– Мама! – вспыхивает возмущенно сестра. – Мама, ты так спокойна. А он ведь бросит ее! Переспал с ней и бросит: все, не нужна!

А вот теперь Кирилл разворачивается.

– Какой страшный сценарий. – Его губы раскалывает усмешка, та самая, от которой я успела отвыкнуть, из прошлого, когда он умел делать больно. – Тебя ведь такой…

– Без сахара! – перебиваю я.

Он переводит взгляд на меня, и я добавляю:

– Пожалуйста.

Пожалуйста, не заканчивай фразу… Пожалуйста, промолчи… Да, я догадываюсь, что ты хочешь сказать… Но, пожалуйста…

Мне жалко сестру, несмотря ни на что. Жалко, потому что она моя и я слишком долго любила ее. Но сильнее всего мне жаль мужчину, которого она подставляет. Я не хочу его унижения. Не хочу, чтобы боль ему причинили и мы.

Но он все понимает и сам.

Я вижу это по его короткому взгляду в мою сторону. Понимаю это по тому, как медленно он поднимается из-за стола. И уходит. Один. Не дожидаясь Полину. И не реагируя на ее окрик.

У нас на кухне становится так тихо, что все мы слышим их голоса на улице – напряженные, с накопившимся. А потом заводится машина и уезжает.

Минута, две…

Полина не возвращается.

Может быть, это не просто бегство куда-нибудь? Может быть, это ее осознанный выбор? Муж, свадьба, ребенок…

Будет ли свадьба?

Не знаю. Полина умеет быть убедительной. Да и Славик ее слишком любит, чтобы не попытаться простить. Даже после разговора, который услышал в беседке. Даже после ее реакции на наше появление вместе с Кириллом. И даже после слов, которые не были произнесены до конца, но зависли, застыли и были так очевидны.

Слова…

Они часто делают больно, даже если их оставляешь себе…

Всю неделю, что у нас остается, я стараюсь быть храброй и не сломаться, пока у нас с Кириллом еще есть наше время вдвоем. Я не единожды слышу его разговоры по телефону, когда он связывается с Испанией – контролирует бизнес, что-то уточняет, советует и да, обещает скоро приехать.

А еще один раз я слышу другой разговор. Тоже с Испанией, но другой. Это было понятно даже без знания языка, достаточно было просто взглянуть на Кирилла и услышать его отрывистый тон, в котором сквозила усталость.

– Приеду – поговорим… Не сейчас… Ты сама не понимаешь, на что набиваешься…

Я начинаю так сильно дрожать, что он меня обнимает, выносит на улицу плед, кутает в него и уходит говорить за дом, уже один на один.

Он не знает, что я понимаю язык.

Не знает, что я понимаю, догадываюсь, с кем он общался. Не знает, как больно каждый раз слышать его планы на будущее, в которых не будет меня. Не знает, как трудно ответить на его улыбку, когда после всех этих разговоров он обнимает меня с такой силой, как будто не желает меня отпускать. И с таким удовольствием, будто не обнимал меня целую ночь.

Наши ночи теперь только вместе.

И там тоже нет места словам.

Взгляды, прикосновения, поцелуи, кипящая страсть, удовольствие, которое растапливает стыдливость. Я беру все, что он предлагает. Учусь, пробую, хочу с ним все, абсолютно.

И нет ничего грязного и неправильного в том, чтобы опуститься на колени перед мужчиной. Если этот мужчина твой. Нет ничего прекраснее, чем видеть, как он с силой сжимает челюсти, когда я робко пробую его языком. И как он наблюдает за мной сквозь опущенные ресницы, сначала наблюдает, потом подсказывает, а потом тоже берет все, что я предлагаю.

И, наверное, нет ничего более смущающего, чем когда он располагается у меня между ног и терзает меня языком. Мучает, истязает, словно за что-то наказывает или добивается тех слов, которые я заменяю стонами и его именем.

«Люблю», – кричу ему своим телом, когда отдаюсь.

А губы молчат.

Но однажды слова все же срываются…

Мы просто лежим с ним вдвоем, у него закрыты глаза, а я смотрю на него, пытаясь запомнить каждую черточку, каждую родинку, даже маленький шрам на боку. И эти татуировки, по которым мне нравится скользить языком, – крылья, воин, лучи уставшего солнца и то ли оперение, то ли чешуя у запястья, так до сих пор и не знаю.

Вожу по ним пальцами, не могу перестать, по каждой линии, по каждой кривой причудливого узора. А когда кладу голову Кириллу на грудь, чуть ниже, чем крылья, он неожиданно говорит:

– Когда мама заболела, мне было двенадцать. Я тогда не особо понимал, насколько серьезна ее болезнь. У нас были деньги, много денег, я был уверен, что отец может купить любого врача, любое лекарство и мама поправится…

Я застываю.

Его рассказ куда более откровенный, чем те слова, которые я не решаюсь сказать. И да, он, конечно, гораздо сильнее меня, потому что делится тем, что все еще не отболело – болит.

– Но мама таяла с каждым днем, она ускользала от отца, от меня… Помню, как мне было страшно, когда я увидел ее… Меня какое-то время к ней не пускали – наверное, она не хотела… А потом решила со мной попрощаться…

Обнимаю его, крепче, крепче, пусть пройдет через этот момент не один.