Мой театр. По страницам дневника. Книга I

Вечером мне позвонила подруга, которая всю жизнь обожала Сашу: «Господи, Цискаридзе, какой же ты порядочный мальчик!» – «Что случилось?» – «Только что звонил Богатырёв, сказал, что заходил в театр забрать вещи. Сказал: «Знаешь, твой друг Коля, имевший полное право позлорадствовать мне в лицо, оказался единственным, кто подошел и пожал мне руку. Один на всю труппу».

С этой встречи прошло дня два-три, шло «Лебединое озеро», как обычно, я танцевал Короля. Вдруг известие, что Богатырёв скончался, сидя в кресле у телевизора, сердце не выдержало. Ему было 49 лет.

Через несколько дней были похороны, с Александром Юрьевичем прощались в Белом фойе Большого театра. Мне на руку надели траурную ленту и поставили в караул. Я стоял у гроба, смотрел на него, невероятно красивого, и не мог поверить в случившееся. Мы же с ним только что разговаривали… Над гробом висела одна из лучших фотографий Богатырёва в партии Альберта в «Жизели». Впервые в жизни я так остро ощутил, какая тонкая грань между жизнью и смертью, между словом и предательством.

А у В. М. Гордеева 5 декабря состоялся юбилейный вечер, посвященный его 50-летию и 30-летию его творческой деятельности, в Концертном зале «Россия». Он пригласил участвовать в гала многих солистов Большого театра, которых опекал и продвигал, когда руководил труппой, и которые ему много чем были обязаны. Но на том концерте от ГАБТа танцевал только Цискаридзе. Почему я так поступал по отношению к людям, которых имел полное право вычеркнуть из своей жизни? Мне было их жалко. Просто по-человечески жалко. Я понимал, что не исключено, что и сам могу когда-то оказаться в таком же положении и ко мне тоже никто не придет. Как говорила героиня одного фильма: «Совестливая я была… дурная!»

19

На юбилее Гордеева, как ни странно, танцевала и Надежда Павлова. Видимо, она, как и я, относилась к разряду совестливых. В Большом театре Надежду Васильевну уже вывели на пенсию, она имела редкие разовые спектакли по контракту. Я очень обрадовался, когда на доске репетиций ГАБТа увидел, что мне дают танцевать с ней «Шопениану». В афише этот балет стоял два дня подряд. Выяснилось, что кто-то из артистов отказался от второй «Шопенианы». Мы с Павловой с удовольствием станцевали и второй спектакль. В тот вечер на сцене мне преподнесли огромный букет желтых роз. Причем розы оказались какого-то невероятного размера, я эти цветы Наде и подарил. Тут она со свойственной ей проницательностью и простотой вдруг сказала: «Что, прощаешься, что ли?» Я засмеялся: «Почему, Надежда Васильевна? Такой красивый букет вам!» Это был последний спектакль Павловой в труппе Большого театра.

Надежда Васильевна для меня навсегда осталась особенной. Однажды я ей признался: «А вы не помните, за вами по театру в Тбилиси, как хвост, ходил мальчик, такой маленький и страшный? Это был я». Она засмеялась. Я обожал с Павловой не только танцевать – она человек с хорошим чувством юмора. Со стороны Надя выглядит закрытой и неразговорчивой, не любит общаться с посторонними людьми. Как и Максимова, она в театре ни с кем близко не сходилась, приходила на класс, занималась и уходила, не произнося ни слова. Чтобы Максимова или Павлова с кем-то, тем более из молодежи, фразой перекинулись, такого вообще невозможно было себе представить. Дружба в театре – вещь опасная и неверная.

В чем я вскорости еще раз убедился. Умер Мабута. Он не старым был, около 60 лет, страдал тяжелым диабетом. Когда я пришел на прощание с дядей Володей, был поражен. Он в театре много с кем общался, находился в весьма дружеских отношениях, многим просто помогал, без всяких вознаграждений и обязательств, однако на его похоронах из артистов Большого театра был только я. Это было ужасно.

Но жизнь продолжалась. 31 декабря на «Silvester Gala» в Штутгарте мне предстояло танцевать «Нарцисса» и «Спящую красавицу». В театре по этому поводу ходили всякие слухи, мол, Цискаридзе насовсем за границу подается…

Меня действительно собирались пригласить в Штутгартский театр. В этом городе меня привлекало только одно – в нем жил и работал Пестов. Все остальное там было не для меня. Однажды пошли мы в гости к каким-то эмигрантам, которые в Германии много лет прожили. У них дом красивый и ухоженный; сели за богатый, ломившийся от еды, стол. По контрасту с нашим неустроенным, нищенским бытом в постсоветском пространстве – мечта. Помню, я на это смотрю и понимаю, что мне ничего в этой глуши не надо: ни дворца, ни земли, ни сада. Я с ума сойду от этой тишины, от этой скучной, однообразной, сытой жизни. Тоска!

Зачем мне театр в Штутгарте? Covent Garden был «занят» латиноамериканцами, в Парижскую оперу «нефранцузов» не брали, все остальное мне было неинтересно. Я танцевал в лучших театрах мира: Большом и Мариинском, чего еще желать? Сильно разочаровав моих театральных «друзей» и «доброжелателей», я вернулся в Москву.

20