Мой театр. По страницам дневника. Книга I

Через какое-то время после своего назначения Гордеев собрал довольно солидную группу артистов, включая народных, в своем кабинете и начал читать лекцию о том, как надо ответственно работать, серьезно относиться к своим обязанностям… Все молча слушали длинную речь художественного руководителя, который сидел в кабинете Григоровича, даже мебель не переставив, почти закинув ногу на его стол! Смотреть на это было просто невыносимо. Гордеев за столом Григоровича – это уже само по себе было нонсенсом.

Он все вещал, вещал, вещал… И вдруг Марк Перетокин ему и говорит: «Скажите, пожалуйста, а вы это все нам говорили или… или мы кому-то должны это передать?» Мы просто полегли от хохота, несколько минут в бывшем кабинете Грига стоял наш стон.

Вячеслав Михайлович решил бороться и за дисциплину на классах. Всех заново перераспределили по педагогам. Я попал в класс к Барыкину, но продолжал ходить к Семёновой. Меня вызывали, объясняли, что я теряю прыжок, квалификацию, что я никогда не буду танцевать. В общем, стращали, как могли. Пришлось мне, несчастному, какое-то время ходить на два урока – сначала в класс Барыкина, потом к Марине Тимофеевне.

В театре появились и другие новшества. Утром, когда артисты приходили на урок, дверь зала запиралась на ключ, чтобы никто с класса раньше времени не ушел, чтобы все делали прыжки, как в коллективе «Русский балет», которым продолжал руководить Гордеев.

Вячеслав Михайлович любил повторять, что «Русский балет» танцует лучше, чем Большой театр. И, видимо, поэтому, придя на руководящий пост в ГАБТе в марте, уже в апреле он провел юбилей своего коллектива на сцене Большого театра. У нас в спектаклях главные партии стали исполнять его артисты. А мы ездили в Кузьминки, чтобы бесплатно участвовать в концертах «Русского балета». Я, как дисциплинированный человек, регулярно что-то там исполнял.

В один прекрасный день все старшее поколение артистов труппы, почти пенсионеры, которые уже выходили на сцену не иначе как в мышах в «Щелкунчике», – в основном это были ученики Пестова разных выпусков – явились на утренний класс в белых носочках, белых туфельках и с сеточками на голове… Весь театр сотрясался от хохота.

Я раздражал Гордеева и тем, что являюсь откровенным поклонником Надежды Павловой. Я из-за Павловой в балет пошел! Ее фотографиями, вырезанными из всевозможных журналов и газет, были обклеены стены моего детского шкафа, ее роскошное ecarté спасало меня в дни отчаяния, давало силу и надежду, что я буду танцевать, и не в каком-нибудь, а в Большом театре.

Когда на видео я в сто первый раз смотрел pas de deux из «Дон Кихота», то с нетерпением ждал выхода не Гордеева, а Павловой в арфовой вариации Китри. Нашими детскими кумирами в школе были М. Лавровский и В. Васильев. Я никогда не слышал, чтобы у кого-то в кумирах ходил Гордеев.

42

Назначенный день моей премьеры в «Легенде о любви» становился все ближе. Партия была практически готова, но планы руководства внезапно изменились. Сославшись на то, что в афише стоит несколько спектаклей «Паганини», а я – единственный исполнитель, меня с «Легенды» сняли…

Про обещанный вечер балетов М. Бежара, назначенный на 25 декабря, никто не вспоминал. Решили возобновлять «Ромео и Джульетту» Л. Лавровского. Уланова отказалась в этом участвовать категорически. Она сказала, что этот балет умер, что эта эстетика ушла, что она не хочет ни с кем ничего репетировать. Меня выписали на роль Меркуцио.

Честно говоря, я очень не хотел готовить эту партию. Мне не нравилось, что там нет танца, всё на каблуках, сплошная пантомима. После Меркуцио в балете Ю. Н. Григоровича Меркуцио Л. М. Лавровского казался мне совсем неинтересным.

Начали репетировать с Барыкиным, ничего не получалось. Я понимал – не хватает педагога, и мы снова втихаря стали работать с Симачёвым, встречаясь в холле за колесницей Аполлона. Тяжелее всего для понимания оказалась смерть Меркуцио. Ты являешься центром гигантской мизансцены, огромной пластической фрески. Как себя вести, что делать? Этому меня никогда не учили. В итоге я позвонил Улановой. И она начала со мной об этом разговаривать тихим-тихим голосом.

Вообще звонки Галине Сергеевне – это отдельная «песня». Звоню, она берет трубку и говорит: «Здравствуйте, кто ее спрашивает?» Представляюсь, понимаю, что Галина Сергеевна голос изменила. Если она хотела со мной разговаривать, следовала фраза: «Сейчас я посмотрю…» А если звучало: «Ее нет дома», значит, разговор не состоится. Семёнова бы в жизни так не сделала, она просто не сняла бы трубку. Тут другой характер.