Мой товарищ

Казаки мигом подлетели к дяде Стефану, схватили его за шиворот и потащили к дороге.

— Да не тяните вы меня, братцы, я и сам пойду. Мне не впервой в кутузке его благородия сидеть, я уж там сиживал не раз.

— И еще не раз будешь сидеть! — орет на него земский. — Марш вперед, негодяй!.. А вы, такие разэтакие, чтоб к вечеру мне этот мост устроить! Я приеду сюда к вечеру. Не будет готово — всех вас прикажу выпороть. Продолжай работать, подлецы!

Земский сел в автомобиль и покатил обратно в свои Немеричи. А за ним вслед казаки погнали дядю Стефана.

— Эх, револьвер бы мне настоящий сейчас! — проговорил Легкий, как и в тот раз, когда его дядя радовался, что ораторов вешают и ссылают.

Дядю Стефана увели, а мы опять начали копаться в грязи, чинить для земского дорогу и мост. Нам было до слез жалко дядю Стефана, но мы ничего поделать не могли — ведь у казаков были не только нагайки, а и сабли на боку и ружья за плечами.

Мы с Легким так расстроились, что даже не рассмотрели хорошенько автомобиль земского, нам было не до него.

Теперь все у нас боятся даже слово сказать.

Стражник, что живет в нашей деревне, тоже страшен, как черт. И у него на боку тоже шашка и револьвер, а в руке нагайка. И усы у него тоже большие, а глаза злые…

— Что, говорили вам — не слушайте ораторов! Вот то-то же! Если бы вы гнали тогда в шею ораторов-то этих, не прислали бы сейчас к нам стражников, — говорили наши богатеи.

Но стражник что! Настоящая беда к нам пришла, когда нагрянули в деревню сотня казаков и десяток черкесов!

Мы как-то раз играли за деревней, на ямах, где наши мужики на зиму семенную картошку зарывают. Ямы эти роются на высоком месте, чтобы вода в паводок не подходила к картошке. Летом они бывают пустые, многие осыпаются. Мы любили приходить сюда. Прыгали через ямы, прятались в них. Вокруг ям росли березки, дубняк и лозовые кусты. Здесь сухо, под ногами песок, а с поля дует ласковый ветерок. В небе звенят жаворонки и кружат ястреба. Играем мы на ямах и видим: заклубилась пыль на дороге, и все ближе, ближе к нашей деревне подвигается. И песня слышится бравая, поют се много людей. Слов песни не слыхать.

— Ребятки, бежим к дороге поскорей! — командует Легкий.

Подбежали мы к дороге и видим — казаки. Едут по четыре в ряд, а впереди — толстый офицер в золотых очках и с золотыми погонами. У всех за плечами ружья, на боку сабли, картузы лихо набекрень сдвинуты, кони — прямо загляденье! Куда лучше Вороного.

Они ехали не спеша, шагом, и пели песню. А позади них катил тарантас, тройкой запряженный. В тарантасе сидел становой пристав из Дятькова и еще какой-то начальник с серебряными погонами. После мы узнали, что это был инспектор по налогам из города Брянска. За тарантасом ехали верхом черкесы в высоких шапках, в длинных кафтанах, с патронами на груди. Глаза у них диковатые, так и бегают по сторонам.

— Ну, ребята, что-то теперь будет! Это они недаром едут к нам в деревню, — говорит Легкий.

Мы побежали в деревню вслед за казаками. Но по дороге обогнали их, чтобы предупредить мужиков о надвигающейся беде. А в чем беда, какая, мы и сами не знали.

Казаки остановились против школы, как раз там, где бабы хоровод по праздникам водят. Становой, инспектор и офицер к лавочнику Волконскому в горницу пошли, наверно, угощаться, а казаки и черкесы спешились и расположились на траве. Тут откуда-то взялся наш староста, бледный, испуганный, и пошел в горницу к начальству. Он сразу же вылетел оттуда и закричал десятскому, чтобы тот созвал мужиков на сходку.

Десятский заметался по улице, стуча под окнами палкой и крича всем:

— На сходку! На сходку! На сходку!

Часа два прошло, пока наш десятский, дед Шулупай, обошел все улицы и обстучал окошки в хатах. Никогда еще такой сходки не было в деревне. Даже бабы, даже старухи и те пришли, а уж ребятишек набралось видимо-невидимо. Всем нетерпелось узнать, зачем к нам такое начальство пожаловало, да еще с казаками!

А это были вовсе не казаки, как вскоре выяснилось, а конные жандармы. Но хрен редьки не слаще: конные жандармы были даже страшнее, чем казаки. А вот черкесы оказались настоящими черкесами, они и говорить-то по-нашему не умели.

Когда на площади собралась почти вся деревня, староста пошел доложить начальству.

И вот они выходят. Впереди — инспектор, за ним — становой пристав и жандармский офицер. Щеки у них раскраснелись, видимо, они успели хорошо подзакусить у Волконского. Все трое направились прямо на середину площади, куда для них вынесли табуретки и стол. Мужики замерли. Инспектор пошептался о чем-то со становым, расправил плечи, погладил усы — а усы у него были длинные и тонкие — и начал говорить. Голос у него был такой крикливый, что в ушах отдавалось. Он говорил о каких-то податях и недоимках, об общественном амбаре.