Мой век

Приговор был приведен в исполнение в ночь на 16 октября 1946 года в здании Нюрнбергской тюрьмы.

Геринг за три часа до казни 15 октября 1946 года в своей камере принял цианистый калий. Борман, осужденный заочно, разыскан не был. Гесс, приговоренный к пожизненному заключению, 42 года провел в западноберлинской тюрьме Шпандау, считается, что покончил жизнь самоубийством.

Трупы казненных были сожжены.

Пепел развеян по ветру.

Чтобы и следа не осталось.

Чтобы никому неповадно было бесчинствовать.

Конечно, урок Нюрнберга поучителен. Приговор его — грозное предупреждение на долгие времена.

Интерес к процессу был огромен.

После возвращения из Нюрнберга я был едва ли не самым известным и заметным человеком в Петрозаводске. Однажды на улице за мной увязалась ватага школьников. Я спросил, чего они от меня хотят. Ответ поразил:

— Вы были на суде в Германии. Хотим на вас посмотреть.

Я много выступал в школах, в учреждениях, на предприятиях, рассказывал о процессе, о Нюрнберге, его давней истории. Куда меня только не приглашали! Но было одно место, где моей поездки будто и не заметили. Это ЦК компартии республики. Там даже не намекнули, что хотели бы послушать мой рассказ, а я навязываться не стал. Потом, когда прошло уже много времени, я спросил секретаря ЦК по пропаганде И. С. Яковлева, чем объяснимо такое равнодушие, он ответил, что ЦК был достаточно информирован. Я не нашелся, чтобы достойно отозваться на столь воинственное чванство. Промолчал.

Назначение

Всё приходит и уходит, страницы жизни переворачиваются. Перевернулась и моя нюрнбергская страница. И потянулась, потянулась опять колея трудов и забот. У заместителя редактора республиканской газеты — тяжелый служебный воз, к тому же чисто литературная работа по вечерам, к тому же занятия на заочном отделении Высшей партийной школы при ЦК КПСС. Да немало и семейных обязанностей у отца пятерых детей. Скучать было некогда.

В конце 1952 года меня пригласил первый секретарь ЦК компартии А. Н. Егоров. Едва я переступил порог его кабинета, как он предложил мне стать редактором газеты «Ленинское знамя». Я сказал, что Моносов — хороший редактор, зачем его менять.

Егоров назидательно разъяснил:

— ЦК виднее, кто хороший, кто нехороший. Вы отвечайте на предложение.

— Я не готов.

— Можете быть свободны. Подумайте хорошенько.

Спустя три, а возможно, и все четыре недели Егоров позвонил мне в редакцию сам:

— Зайдите.

На этот раз он был не один. В кабинете находился секретарь по пропаганде И. И. Цветков.

— Ну что, решили? — спросил Егоров.

— Не решил.

— Да вы что, в самом-то деле? — Егоров встал из-за стола, под густыми бровями сердито блеснули глаза. — Вы что, больной, что ли? Здоров? Странный человек. Вот наш, — Егоров назвал фамилию инструктора ЦК по печати, — с бюллетеня не выходит, действительно больной, а как только я намекнул, вытянулся по-солдатски: «Готов!» Ну что ж, если вы хотите стать заместителем больного редактора, мы вам это удовольствие устроим.

Нет, я не хотел этого удовольствия. Упомянутый инструктор сидел у нас, редакционных работников, в печёнках. Он следил, кажется, за каждою строчкой в газете, каждый день обнаруживал что-либо, по его мнению, еретическое, доносил по начальству, а начальство тотчас же начинало поучать редактора или его заместителя. В общем этот хворый инструктор основательно отравлял нам жизнь. Нет, я решительно не хотел работать под его руководством. Согласился стать редактором, хотя не сомневался, что Моносова освобождают отнюдь не из-за деловых качеств.

Возникает вопрос, почему ЦК компартии не рекомендовал на пост редактора своего работника? Объяснения могут быть разные. Возможно, руководство не желало жертвовать старательным аппаратчиком — он был на своем месте. Не исключено и другое: в ЦК посчитали его неподходящим по профессиональному уровню — не знает газетного дела, далек от журналистики.

Видимо, А. Н. Егоров понимал, что инструктор, став редактором, неизбежно начнет командовать, так как ничего другого не умеет. А кто его будет слушать? Вот и начнется морока. Чего доброго — в два счета загубят приличную газету. А это уже скандал. А скандал — прямой подрыв престижа партийной организации, чего нельзя допустить ни в коем случае.

Меня пригласили в Москву. Заместитель заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС, прочитав документы, криво усмехнулся:

— У вас, что же, один Моносов допускал недостатки в работе, за что и освобождается от должности? А вы? Вы же, оказывается, десять лет были его заместителем. Вы разве ни при чём?

Меня больно задел его намек на то, что я подсиживаю Моносова, решительно отвел его:

— Я никому не давал повода для таких подозрений. Никогда не рвался в редакторское кресло. Считал и считаю, что Моносов — сильный редактор и должен оставаться на своем месте. Недостатки? А где их нет? Причем я повинен в них так же, как и Моносов. Давайте оставим всё как есть.

— Уже поздно, — сказал заместитель заведующего, — не вздумайте отказываться.

23 февраля 1953 года секретариат ЦК КПСС утвердил меня редактором газеты «Ленинское знамя».

Смерть Сталина