Мои воспоминания. Часть 2. Скитаясь и странствуя.

Мне было досадно, потому что язнал, что хорошую баржу нельзя получить задёшево, и что моя - очень хорошая. Ладно, ничего не поделаешь. Но позже я выяснил, что нанятая им баржа была старой и ненадёжной баржа - старая и ненадёжня и что перевозить на ней такой тяжёлый груз - опасно.

Когда я ему это сказал, он, не дослушав, велел грузить товар. Я, однако, не хотел рисковать таким дорогим грузом и наотрез отказался в этом участвовать. Он рассердился и взял другого человека. Помню, как в ночь на четверг он нагрузил баржу рисом с изюмом, а ещё через ночь она села в воду.

Услышав об этом, он, задыхаясь, прибежал. Видно, что когда надо, он умел быть трезвым.

"Ради Бога, спасай, я пропал! Прости, теперь я вижу, что ты был прав. Получай двести рублей "награды" и спасай затонувший товар. Его можно высушить и что-то за него получить. Это тридцать тысяч рублей!"

Он был при этом абсолютно трезв.

Но я колебался. Он очень меня рассердил своим упрямством. Потом, однако, когда на меня набросились его жена и дети, прося спасти товар (будто именно я один мог его спасти), мне ничего не оставалось, как взяться за спасение риса и изюма из севшей в воду баржи. Я снял большой двор, купил большие куски брезента, вытащил мокрый товар, разложил его на брезенте и высушил.

Мне для этого понадобилось много людей. Но когда я товар таким образом, с большим трудом и мученьями высушил, то выручил за всё пять тысяч рублей - вместо тридцати.

Его этот случай сильно потряс, и он ещё больше пил.

Семья Бродского, из сочувствия к жене и детям, ещё посещала дом бывшего управляющего. Но однажды, когда Бродские как раз были у него в гостях, он пришёл смертельно пьяный и свалился на пол. На Бродских это произвело очень тяжёлое впечатление, и больше они уже не приходили. А он ещё полгода сильно пил, а потом умер.

Ах, какой же умный, какой же милый это был человек! Да, сгубил его нееврейский порок - пьянство!

У меня, как говорится, дело шло так себе. Промучившись два года на Андреевском спуске я переселился на другую улицу, имени которой я уже не помню, помню только, что открыл там небольшую бакалейную лавочку.

Во-первых, у меня уже было мало денег. Во-вторых, это было не такое место, где можно было вести дело широко и энергично: там просто не хватало покупателей. Там жила беднота.

Как принято у евреев в трудном положении, я нанял квартиру с двумя лишними комнатами в расчёте на жильцов. И тут же один молодой человек снял у меня комнату с отдельным входом. Он готовился к экзаменам в университет. Присмотревшись, я почувствовал к нему симпатию. Во-первых, он хорошо знал Талмуд и мог выдать красивое толкованьице. Во-вторых, он был трогательным, деликатным созданием.

Он мне рассказал, что он - сын виленского раввинского судьи и считался илюем, но захотел получить образование и бежал в Житомир, где поступил в раввинскую школу[46]. Директором там тогда был реб Хаим-Зелиг Слонмский.

Школа закрылась, он приехал в Киев - поступать в университет. Дальнейший путь был ему ясен - окончить университет любой ценой.

Но жить ему было не с чего.

Будучи здоровым и ловким юношей, он пришёл на мельницу Бродского, стоявшую на берегу реки, и попросился таскать мешки с мукой с мельницы в магазин за обычную плату подённого рабочего в шестьдесят копеек в день. Его взяли, и он целый день таскал мешки с мукой. Вечером мылся, переодевался и, познакомившись со студентами, расспрашивал их насчёт уроков. Набрав на целых шестьдесят рублей в месяц, отказался от работы на мельнице и стал готовиться к экзаменам.

Удивительно: на всё у него хватало времени, и по ночам мы часто проводили часа два в разговорах.

В то время приехала в Киев антисемитская труппа и сыграла в Летнем театре пьесу, очень обидную для евреев. Липский - так звали моего соседа - знал уже содержание пьесы и специально пошёл со своими товарищами на представление послушать, как евреев оскорбляют со сцены.

Вернулся он из театра больной и весь кипел. Оскорбляли евреев со сцены грубо и отвратительно оскорбляли евреев. Неевреи имели удовольствие: они заполнили театр, хлопали и кричали "Браво!". И не было никого, кто бы засвистел. Несколько евреев, сиротливо ютившихся в театре, свистеть боялись.

Больно было смотреть на моего юношу.

А антисемитскую пьесу продолжали ставить.

Что делать? Как сделать так, чтобы все еврейские студенты и просто молодые люди, пришли и освистали эту грязную пьесу, начиненную глупым и грубым антисемитизмом?

Я спросил юношу, знает ли его Элиэзер Бродский[47], видел ли он его когда-нибудь у себя на мельнице. На что он мне ответил, что Элиэзер Бродский однажды пришёл на мельницу и увидел, как он несёт на плечах мешок с мукой.

"Он узнал, что я еврей, и очень удивился: как это - еврейский юноша не боится таскать мешки вместе с босяками! Он меня подозвал и спросил, откуда я и разве нет у меня получше и полегче способа заработать на жизнь, чем таскать мешки с мукой? Еврей ведь человек слабый.