Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

Принужденный выход наших войск из Придунайских княжеств, занятие их австрийцами, высадка англо-французско-турецких войск в Крым, несчастное Альминское сражение{530}, занятие неприятелем позиции против южной стороны Севастополя, осада его и страшная бомбардировка произвели уныние на Москву и на всю Россию. Уже не было толков, что всех шапками забросаем; П. Я. Чаадаев и A. С. Хомяков старались объяснить наше положение; первый тем, что Россия, как масляное пятно, все расширяется и Европа нашла нужным поставить преграду этому расширению; а второй тем, что Россия всегда держалась особо от других европейских держав и, как медведь в берлоге, стращала тем, что выйду и всех вас задушу, что это надоело Европе и она отыскала медведя в его берлоге. Но это были только фразы, которыми они старались себя утешить; на самом деле мало было людей, на которых наши неудачи так сильно действовали, как на эти в высшей степени впечатлительные натуры, а Москва все продолжала видеть в Чаадаеве человека, враждебного России. Известие об Инкерманском сражении{531}, с помещением в бюллетене о нескольких тысячах наших воинов, выбывших из строя, повергло всех в глубочайшую печаль. Через несколько дней вышел об этом сражении новый бюллетень, в котором было сказано, что, по новым сведениям, оказалось выбывшими из строя двумя тысячами более. В первом бюллетене меньшее число показано было не с намерением, а просто по не собранию точных сведений; едва ли нужно было делать поправку во втором бюллетене. Надо сказать, что вообще наше правительство было откровеннее в заявлении о наших потерях, чем воевавшие с нами две образованные державы: Франция и Англия.

Брат мой Николай, бывший полковником в Житомирском полку, находился в 1853 и 1854 годах в Придунайских княжествах{532}; по выступлении наших войск из княжеств, он жил в Измаиле, куда приехала его жена, оставив трех малолетних детей у своих родителей в нижегородском имении. В октябре брат мой был назначен командиром Владимирского пехотного полка, и из бюллетеня об Инкерманском сражении мы узнали, что он ранен. Понятно, какое впечатление произвело это известие на меня и сестру; полагая, что жена брата осталась в Одессе, мы опасались, что он останется без должной помощи. Мне немедля пришла мысль ехать к брату и, если рана дозволит, привезти его в Москву. Ho у меня не было денег для этого путешествия; сестра моя А. И. Викулина приняла на себя все издержки. Эта, очень понятная для каждого, поездка к раненому брату и выдача сестрою нужной на поездку суммы были перетолкованы моей невесткой, женою брата, самым гнусным образом. Я об этих толках слышал неоднократно, но хотя и знал, до чего может простираться злоба моей невестки, но не верил слухам.

Через 10 лет отец моей невестки, Б. Е. Прутченко, {о котором я упоминал в V главе «Моих воспоминаний»}, несмотря на то что очень любил меня и сестру мою, в разговоре с моей женой, сказал, что я, как какой-нибудь дурак, поскакал в 1854 г. к брату на деньги моей сестры, причем намекнул, что подобные денежные жертвы не могут быть следствием братской любви. Это было последствием распространяемых моей невесткой гнусных слухов, которым, как видно, могли верить не только глупцы, но и такой умный человек, каким был Прутченко. Он был очень расчетлив, и потому ему действительно была непонятна возможность из братской любви жертвовать деньгами. Я просил Клейнмихеля телеграммой о дозволении ехать на 28 дней в Крым, но получил от Заики ответ, чтобы я просился обыкновенным порядком. Послав форменное прошение об отпуске, я вскоре получил его. Сестра моей невестки, Е. Б. [Елизавета Борисовна] фон Брин, и ее муж, прощаясь со мной, просили убедить брата, чтобы он, пользуясь полученной раной, удалился с театра военных действий, что довольно ему, отцу троих детей, подвергаться опасностям, а что он и вдали от войны найдет выгодное служебное положение. Вот как рассуждал свиты Его Величества генерал-майор фон Брин, думавший только о выгодном местечке и о получении служебных наград.