Мои воспоминания. Том 2. 1842-1858 гг.

Толстой же все означенные три месяца проводил следующим образом: он вставал после полудня, долго занимался своим туалетом, уходил из дома и возвращался к обеду к 5 часам; после обеда спал до 9 час.; снова ложился в полночь; читал в постели до 6 час. утра и только в это время засыпал. Он в продолжение всех трех месяцев занимался подготовлением подробной записки по крестьянским делам своего околотка, которую готовил для подачи [Петру Александровичу] Валуеву вместе с краткой из нее выпиской. Я уже говорил, что Толстой не мог сам писать, а диктовал свои сочинения. Писец, который должен был писать под его диктовку, приходил и утром и вечером, но, заставая Толстого спящим, часто уходил, не дождавшись его пробуждения. Понятно, что записка составлялась долго; сверх того, Толстой вообще, по тугости соображения, работал очень медленно. Наконец, записка, составлявшая огромную тетрадь, была вручена Толстым Валуеву, причем он объяснил, что, зная, как министры заняты, он для прочтения Валуева составил из нее краткую выписку, которая, конечно, все же была очень длинна. Валуев видимо был доволен, когда Толстой объявил ему, что немедля уезжает из Петербурга.

В продолжение пребывания Толстого в этом городе он почти ежедневно виделся с разными так называвшимися «крепостниками»: графом Орловом-Давыдовым{612}, Смирновым^н и другими. То ему предлагали редакторство в учрежденном ими органе, то сотрудничество в «Вести»{613}, которой редактором был Скарятин, но все это не имело никаких последствий.

В это время я еще не был членом С.-Петербургского английского клуба и довольно часто ездил в только что учрежденный клуб сельского хозяйства. Первые выборы в него членов были довольно строги; несколько человек забаллотировали; все избиравшиеся получили несколько черных шаров; я один не получил ни одного черного шара, что служило доказательством расположения ко мне публики. В этом клубе бывали ежедневные чтения по сельскому хозяйству, вызывавшие прения. Председатель клуба, князь Григорий Александрович Щербатов{614}, бывший тогда с. – петербургским губернским предводителем дворянства, часто без видимой причины отнимал право голоса у вступавших в прения. Конечно, он это делал в виду того, что тогда уже началась реакция и клуб, при малейшей неосторожности, мог бы подвергнуться закрытию. Я возил с собой в клуб гостем Толстого, которому очень не нравилась строгость Щербатова. Однажды, не будучи с ним знаком, Толстой подошел к нему в клубе с вопросом о том, может ли он, гость, вступить в прения по вопросу, который один из членов будет излагать в этот день. На утвердительный ответ Щербатова, Толстой спросил:

– А прения, ваше сиятельство, будут с намордником или без намордника?

Выражение в эту минуту лиц щепетильного, длинного, сухого Щербатова и перед ним стоящего небольшого, толстенького, незнакомого ему человека с каучуковою трубкою над ухом, стоили бы кисти хорошего живописца.

По учреждении земских управ, Толстой был избран в председатели Макарьевской управы Нижегородской губернии, но так как он не имел никакой недвижимости, то об его утверждении было представлено министру внутренних дел Валуеву, который изъявил согласие.

Содержание по этой должности давало Толстому средства к жизни, но так как он был постоянно обворовываем своими слугами, которых сильно баловал, то и тут оказалось вскоре воровство общественных сумм. Толстой бесился, что могли его подозревать в их растрате, и должен был оставить должность. Но спустя три года он снова был избран в председатели той же управы, в которой при таком председателе должна была царствовать страшная путаница. Я видел Толстого в последний раз в 1866 г. в Нижнем Новгороде, откуда я по званию главного инспектора частных железных дорог сопровождал Великих Князей Александра и Владимира Александровичей. Все нижегородцы выехали на станцию железной дороги, чтобы проститься с Великими Князьями, в мундирах и во фраках. Толстой же один приехал в какой-то своей обычной фантастической одежде, вроде дорожного зипуна.

Вижу, что я слишком много занял читателей описанием моего свояка Толстого, но меня извинят в виду странности и дикости этого индивидуума и того, что подобные типы, конечно, будут все реже и реже и, вероятно, вскоре совсем исчезнут[141].