Мой золотой Иерусалим

Когда Клара, добравшись до дома, легла в постель, она подумала: хорошо, что Габриэль не повез ее, ведь он, конечно, был пьян, да и это тоже к лучшему, — иначе он вряд ли так скоро решился бы ее поцеловать, если бы вообще решился. А Кларе давно хотелось, чтобы он ее поцеловал, никогда никто другой не внушал ей в такой мере этого желания. То, как он ее поцеловал — тайком, прижав к стене, в нескольких дюймах от опасного окошечка, с риском быть застигнутым врасплох, — было для Клары классическим проявлением настоящей страсти. Внезапность, риск, необдуманность и стремительность — все это только усиливало ее чувство к Габриэлю.

Глава 7

До того как Габриэль поцеловал Клару, он уже некоторое время знал, что собирается кого-то поцеловать. Как человек благородный, он после женитьбы никогда никого всерьез не целовал, кроме жены, и этот поцелуй был для него весьма важным событием. Его немного беспокоило, что все получилось как бы от безвыходности, что на этот шаг его в конце концов толкнуло отчаяние, но это не бросало тень на Клару, Габриэль действительно восхищался ею и, оттого, что она с таким пылом ответила на его порыв, почувствовал благодарность, и его восхищение переросло в нечто вроде любви. Он не ожидал такой реакции — его уверенность в себе, когда-то непоколебимую, подточили годы неудачного брака, и, поцеловав Клару, почувствовав, какие у нее жадные, а не безучастные губы и как вся она дрожит, охваченная ожиданием, а не отвращением, он ощутил себя другим человеком. Он давно забыл, каким естественным может быть поцелуй и какие новые, свежие ощущения может он дать.

Неизведанная Клара казалась ему воплощением всего, чего не было в Филлипе: она была страстной, сильной натурой, увлекающейся и влекущей, изумительно, благодатно нерастраченной. Она слушала все и всех так, словно не могла наслушаться, лицо ее было подвижно и выразительно, в нем непрерывно живой чередой происходили перемены — оно то улыбалось, то хмурилось, то становилось сосредоточенным и никогда не застывало в показном вежливом внимании. Когда ей становилось скучно, она откровенно разглядывала мебель. И она тянулась к Габриэлю, она хотела, чтобы он пригласил ее к себе, — уже за одно это он мог бы ее поцеловать. Ему не раз казалось, что женщины проявляют к нему интерес, но он никогда не пытался это проверить, боясь встретить даже намек на холодность, слишком неуверенный в том, как будет воспринята подобная попытка

Как его принимает Филлипа, он знал, и это повергало его в отчаяние. Все его многолетние старания как-то исправить положение ни к чему не приводили, и неудачная совместная жизнь постепенно изнурила его почти так же, как и Филлипу. Сколько сил он потратил на сокрытие этой истины от соседей! Скучное, пошлое занятие, унизительное и бесполезное, — соседи, конечно, все замечали. Филлипа дошла до того, что уже не отдавала себе отчета в том, как ведет себя при посторонних, она никогда особо не заботилась об этом, а теперь совсем потеряла над собой контроль. Она плакала на улице — сидела на крыльце и плакала. Возвращаясь с работы, Габриэль заставал ее плачущей на ступеньках, рядом в коляске лежала малышка, а двое других детей без присмотра бегали по улице. Она не справлялась с детьми, что усугубляло ее состояние, но не было его причиной, потому что это началось с ней еще до рождения детей, и, как Габриэль горячо надеялся, — до их брака. Он помогал ей с детьми, и время от времени они нанимали прислугу, но тогда Филлипа, безмолвно страдая, бродила по дому, не находя себе места, — она не могла жить под одной крышей с посторонними, не могла ни присесть в их присутствии, ни заговорить с ними. Она любила быть дома одна и еще любила бывать в обществе. В компании она неожиданно преображалась, вся так и расцветала, и Габриэль знал, что после приступа мучительной тоски она вытирает слезы, красится, одевается во все новое и идет на вечеринку, где смеется и, судя по всему, прекрасно проводит время; а вернувшись домой, раздевается и молча, неподвижно лежит на кровати, отрешенно глядя в потолок, бесконечно подавленная.