Моя борьба. Книга пятая. Надежды

Тонья остановилась перед дверью белого деревянного домика, старого и узенького.

– Вот мы и на месте, – сказала она. – Ты столько шел, может, заглянешь ненадолго?

– Буду рад, – ответил я.

– Только тихо. Все еще спят.

Она открыла дверь, и мы вошли в прихожую. Я тихо разулся и следом за ней поднялся по узкой лестнице наверх. На первой площадке была кухня, но Тонья поднялась на следующий этаж, где находились две гостиных, обе со скошенным потолком у дальней стены, обе словно из журнала про интерьеры.

– Как здесь красиво! – сказал я.

– Это все мама, – ответила Тонья, – она в этом спец. Видишь вон ту картину? – Она показала на панно из ткани: хор маленьких куколок, каждая со своим особым, не похожим на других лицом. – Она художница. Но сейчас уже поменьше этим занимается.

– Здорово! – похвалил я.

– Они забавные, – сказала она, – такие панно у нее с руками оторвут, начни она их продавать.

Я снял пальто и сел в кресло.

– Хочешь чаю?

– Чаю выпил бы, спасибо, – согласился я.

Тонья спустилась на этаж ниже, я просидел неподвижно пять минут, пока она не вернулась с двумя чашками.

– Тебе нравится джаз? – спросила она.

Я покачал головой:

– К сожалению, нет. Я мог бы сказать, что нравится, но тогда соврал бы. А тебе нравится, верно?

– О да. Обожаю.

– Тогда включи что-нибудь.

Она встала и включила старую стереосистему «Банг & Олуфсен».

– Что это?

– Билл Фризелл. Ты просто обязан его послушать. Он потрясающий.

– Я слышу просто звуки, – признался я, – слегка вымученные.

– Я каждый год работаю в Молде на джазовом фестивале, – сказала она, – с шестнадцати лет.

– И что делаешь?

– Опекаю музыкантов. Встречаю в аэропорту, повсюду провожаю, развлекаю, как могу. В прошлом году с одним из них ездили на рыбалку.

Я представил себе ее в шоферской фуражке и форме и рассмеялся.

– Ты чего смеешься? – спросила она.

– Ничего, – ответил я, – просто ты мне очень нравишься.

Тонья опустила взгляд и чуть надула губы – насколько я успел заметить, она так часто делала, – потом посмотрела на меня и улыбнулась.

– Когда я вчера вечером выходила из дома, я и не думала, что на рассвете буду сидеть тут вместе с Карлом Уве, – сказала она.

– По-твоему, это хорошо или плохо? – спросил я.

– А сам-то как думаешь? – усмехнулась она.

– Если я скажу, что хорошо, получится, что я самодовольный дурак. Поэтому пускай будет плохо.

– Думаешь, я бы тебя тогда пригласила?

– Понятия не имею, – ответил я, – я же тебя не знаю.

– И я тебя не знаю, – сказала она.

– Это точно.

Во мне еще жило ощущение падающего снега: пока мы сидели там, я представлял, как он кружится в темном небе и беззвучно падает на крышу над нами, снежинка за снежинкой. Мы болтали о студенческом радио и о тех, кто там работает, о музыке и о том, как играть на ударных, ей захотелось, чтобы я научил ее, я объяснил ей, что на самом деле играть не умею. Тонья рассказала, что работала на местном радио со средней школы и что на какое-то время устроилась на одну из наиболее эпатажных бергенских радиостанций, там главред – противник иммиграции, с такой скандальной репутацией, что о нем наверняка слышал даже я. По ее словам, человек он добрый, но специфический, она с его точкой зрения не согласна, но у нас свобода слова, странно, что об этом забыли те, кто осуждает его и его радиостанцию. Говоря, она все больше увлекалась, я понимал, что ее это волнует, она переживает за радио и свободу слова, и это мне нравилось, хотя сам я был не в теме, такие вещи были для меня совсем чуждыми. Мне был чужд весь тот круг, о котором она рассказывала, хоть Тонья и рассуждала о нем как о чем-то очевидном.

– Что-то я разболталась, – сказала наконец она. – Обычно я не такая разговорчивая.

– Верю, – кивнул я.

Где-то внизу открылась дверь.

– Похоже, просыпаются, – сказала Тонья.

– Да, мне пора, – ответил я.

На пороге показалась маленькая девочка. Тоненькая, как былинка, с большими карими глазами, в белой, до пят, ночной рубашке.

– Привет, Ильва, проснулась? – сказала Тонья. – Это Карл Уве. Мой друг.

– Привет! – Девочка посмотрела на меня.

– Привет! – Я встал. – Я уже ухожу.

Я взял с кресла пальто и перекинул его через локоть.

– Какой ты высокий, – ахнула девочка, – сколько в тебе росту?

– Метр девяносто три, – ответил я, – хочешь мое пальто померить?

Она кивнула. Я расправил пальто, девочка сунула в рукава сперва одну руку, потом другую, и сделала несколько шагов. Пальто тянулось за ней по полу. Девочка рассмеялась.

Я попал в семью.

* * *

Тонья проводила меня до двери, мы распрощались, и я вышел в город, который за то время, что я провел у нее дома, совершенно изменился: по улицам колесили неуклюжие автобусы, высаживая и принимая пассажиров, по тротуарам спешили прохожие – большинство под зонтиками, – потеплело, снег набух и потяжелел. Был восьмой час, идти домой смысла не имело, и я направился к студенческому радио, отпер дверь и поднялся в офис.

На полу в переговорной кто-то спал.

Сверре Кнудсен – вот кто.