Моя деревня

Б о б р о в. Мне какое дело! Да хоть залейтесь — мне все едино. Месяц отбарабаню на уборке — и домой. Ну, вы спите, спите. (С иронией.) Вам сейчас сон полезнее всего.

К у з ь м а. Ты голосом пляшешь, а ногами поешь. Вот если б сто граммов перед сном, тогда… (Пауза.) Ох-хо-хо. (Полез куда-то, вынул фронтовую флягу.) Жаль друга, да не как себя. Последний энзэ приходится расходовать. (Хлебнул из фляги, завернул крышку. Хотел было спрятать, потом опасливо посмотрел на Боброва и сунул флягу под подушку. Это все видит Бобров.) Фляга, моя фляга, я к тебе прилягу, ты меня не оставь… (Зевнул.) А я тебя не покину. (Лег и заснул.)

Пауза.

Б о б р о в (негромко). Ох, как темно живут люди! (Начал писать. И теперь где-то далеко только доносится его голос. Это его письмо.)

Г о л о с  Б о б р о в а (письмо первое). Здравствуй, моя дорогая жена Вера, доченька Аннушка и сынок Витюша! Вот уже три дня, как я прибыл на место. Всех наших заводских распределили по разным колхозам. Ребята попали в хорошие, а нас троих, Мигунова, Головко и меня, послали в захудалую деревню, в бригаду колхоза с громким названием «Красный партизан». Работы много. Но бригадир, мужик толковый, сказал: «Работайте на совесть — не обидим». Посмотрим. Мигунова и Головко поселили в дом приезжих. А мне места не хватило, и сунули меня в дом какого-то пьянчуги сторожа, некоего Кузьмы Петровича. У него только одна мысль — налиться и завалиться на печь. Вот и сейчас я пишу перед сменой письмо, а он где-то пропьянствовал, пришел, завалился да еще просит, чтоб я его жене не рассказывал о его проделках. Жену его я еще не видел. Она в городе. Наверное, поехала на базар. Тут все так. Как созреет что на огороде, так на базар, а деньги в чулок. В общем, собственников из них новая жизнь не вытравила. Я живу в комнате их сына. Он не то еще служит в армии, не то отслужил и не желает возвращаться в эту дыру. Я его понимаю. Дочь у них, Ларисой звать. Хорошая девчонка. Видно, работящая. Еще до зари убежала на ферму, подменять уехавшую в город мать. Как здоровье Аннушки? Подтвердилось ли подозрение на туберкулез? Как Витюшка? Если у Аннушки действительно в легких какая болезнь, Витюшку к ней, пока не вылечим, не подпускай. Я еще недельки две поработаю, а потом, если ничего не изменится, буду проситься через райком партии в другой колхоз — где посолиднее. Целую вас всех крепко и скучаю. Ваш Анатолий Сергеевич Бобров. Писал двадцать пятого июня из колхоза «Красный партизан».

Бобров сложил листок. Запечатал. Надписал адрес. Выключил настольную лампу и ушел к себе. Через короткую паузу, уже в кепке и куртке, прошел через комнату и вышел. Солнечный лучик лег на печь и, медленно перемещаясь, лег на лицо спящего Кузьмы. Кузьма сначала зажмурился, а потом вдруг во сне заорал.

К у з ь м а. Огонь! Огонь! Бронебойным! (И проснулся.) О господи! Не дадут глаза завести… (Повернулся на другой бок, но ненадолго. Снова перевернулся и, подперев кулаками голову, уставился в зрительный зал.) Спишь-спишь, а отдохнуть некогда! А во сне не он меня, а я его штыком проткнул! Ох, сон, сон! А к чему во сне огонь видеть? Гореть мне! Точно. Нагорит мне! Точно! От Катерины мне теперь покоя не будет! Ах же ты власть-власть! И что же ты делаешь?! Боевого сержанта ставишь в прямое и постоянное подчинение бабе. Да не просто бабе — жене. А жене — депутату! И этого тебе мало?! Так на́ тебе, Кузьма, бабу Героя! Вот и выбирай огневой рубеж… А что? А вот что! (Он поспешно слез с печи. Схватил веник. Подмел пол. Стряхнул со скатерти. Завел механическую бритву. Бреется.) Глядя на людей, хоть и не вырастешь, а тянешься.

Поспешно входит  Ж е н ь к а. Кузьма не обращает внимания.

Ж е н ь к а. Я говорю: здравствуйте, Кузьма Петрович! Как здоровье?

К у з ь м а. Здоровье лучше богатства.

Ж е н ь к а (радостно). Нас опять к вам. И снова целым отрядом.

К у з ь м а. Был бы отряд, а хомуты мы подберем. Чего стоишь? Если ко мне, то ставь на стол, а если к Ларисе — на ферме она.