Моя карма

— Да он уже с утра выпил и лежит мается — мало. А потом — в запой.

Вера меня совсем не стеснялась.

— Вам всегда мало. Да ну вас на хрен. Хоть залейтесь.

И она пошла было к вешалке, где стояла обувь.

— Вер, — заволновался Эдик. — Зачем ты так? При новом человеке. Стыдно же.

— Вера, — вмешался я. — У нас всего три бутылки вина. Это же не много. Если вы хотите уйти из-за меня, то давайте лучше уйду я.

— Да вы-то здесь не при чём! — отмахнулась Вера.

— Вер, действительно, что такое три бутылки вина на четверых? А если ты уйдёшь, получится больше… Да мы ненадолго, чуть посидим и уйдём, — поддержал меня Константинов.

Вера чуть постояла, как бы размышляя, потом бросила туфлю, которую держала в руке, на пол и задвинула её под полку для обуви.

— Ладно, — сказала она. — Чёрт с вами. Только больше чтоб в магазин не бегали. А то, знаю, начинается с бутылки, а потом не остановишь.

И Вера строго и, мне показалось, с неприязнью, посмотрела на мужа.

— Вер, мы хоть и выпиваем, от нас никому никакого вреда.

— Ага, от вас одна польза, — усмехнулась Вера. — Всё на пропой. Посмотри, как мы живём.

Комната действительно выглядела бедновато: кровать, простой прямоугольный стол, покрытый клеёнкой, старый продавленный диван — наверно, с довоенных времён — с высокой спинкой и откидными валиками, облезлый шифоньер со стеклянным окошечком, заставленным картинкой с репинскими бурлаками из «Огонька», потёртое мягкое кресло под стать дивану, два стула и две табуретки. Особое место занимал шкаф с книгами. Когда мы вошли, Эдик читал «Робеспьера» Левандовского из серии ЖЗЛ, а в шкафу стояли книги, названия которых я успел отметить по корешкам, и наряду с лёгким чтивом выделялись серьёзные тома, такие, как «Императоры. Психологические портреты» Георгия Чулкова и «Из истории великих русских географических открытий» профессора Ефимова. Книги довоенного советского издания отличались богатым оформлением: в красном и чёрном переплётах с золотым тиснением.

Видно, в книги он уходил от обиды на людей и от внутренних проблем, так же как и в стимуляцию себя вином, которое придавало смелость и облегчало контакт с окружающими. И читал он книги о героях, о выдающихся личностях, потому что, как сказал Марк Твен, «по-настоящему великие заставляют вас поверить, что вы тоже можете стать великим».

Когда я заметил, что среди книг, которые у них в шкафу, есть замечательные, Вера сказала:

— Были замечательные. Он почти все в букинистический отнёс. И последние отнесёт, благо, что магазин через два дома напротив.

Эдик зло посмотрел на неё, ничего не сказал, только сжал сильнее челюсти так, что скрипнули зубы.

Однако дома было чисто, и я себя чувствовал неловко от того, что не снял у порога туфли, хотя хозяйка и сказала, чтобы мы проходили так. Просто я вспомнил свой визит к писателю Степанову, человеку одинокому и преклонного возраста. Он мне тоже сказал, чтобы я проходил прямо так, в обуви, но я счёл это за простую вежливость и обувь снял, но его двухкомнатная квартира оказалась настолько запущенной, а пол настолько грязным, что я дома носки выбросил, а ботинки изнутри чистил губкой с мылом.

Вера своей женской рукой навела порядок на столе, и всё, что мы свалили кучей, лежало нарезанным и разложенным на тарелках, а гранёные стаканы возле бутылок вина дополняли нехитрый натюрморт.

— Книги остались от Эдиковых родителей, — сказала Вера, после того как мы выпили.

— А кто были родители? — спросил я осторожно и посмотрел на Эдика, отмечая, как он отнесётся к моему вопросу, не обидит ли это его, но он, уже получивший дозу алкоголя, расслабился, и его отпустило постоянное напряжение, а настороженность в глазах, которые сразу потеплели, оставила его.

— Отец — офицер, до войны преподавал в танковом училище… — охотно отозвался Эдик. — В сорок третьем, в сражении под Прохоровкой горел в танке, с трудом выжил, но остался инвалидом. Мы с матерью вернулись из эвакуации сразу после освобождения Орла, а отец лежал в госпитале и за ним ходила бабушка, его мать, которая оставалась при немцах в городе и сохранила квартиру. Мне тогда было всего три года.

— Ребёнку нужна любовь, а матери было не до него, всё внимание доставалось больному отцу. И рос бедный Эдик сиротой при родной матери.

— Ладно тебе, — недовольно прервал Веру Эдик. — Они что ль виноваты? Война была.

«Может быть, зря считают, что она с ним из-за квартиры, — подумал я. — Может быть здесь как у Шекспира: «Она его за муки полюбила, а он её за состраданье к ним».

— У меня та же история, — сказал я. — Мы с матерью тоже были в эвакуации, и отец, тоже офицер, в том же сорок третьем году получил сильную контузию, и мать выхаживала его. И мы тоже вернулись в город сразу после освобождения.

Эдик посмотрел на меня как-то по-особому дружелюбно, и во взгляде его было и удивление, и сочувствие, и благодарность.

Константинов после двух бутылок выпитого вина чувствовал себя свободно, и не видно, чтобы он был выпивши; Эдик заметно охмелел, а Вера, которая даже не допила налитые ей полстакана, сказала, как мне показалось, с одобрением: