Моя Марусечка

Когда за добровольными помощницами закрылась дверь, она постояла еще немного в прихожей, вслушиваясь в квартирную тягучую тишину. Отчего-то вдруг совсем не по себе стало. Даже через гостиную страшно было идти. Показалось, выглянет на нее сбоку из кресла Виктор Николаевич, спросит грустно – чего ж ты, Маруся, не успела мою последнюю просьбу выполнить? Вот и живи теперь с этим долгом на душе…

Никита так и лежал на диване в прежней позе – глаза в потолок. Даже на Марусю их не опустил, когда она тихо вошла в комнату. И опять она не успела ничего ему сказать – тут же открылась дверь, и Ксения Львовна, держась за ручку двери, резко и громко обратилась к сыну:

– Ну? Ты, надеюсь, видел этого Сергеева? И что теперь скажешь? Можно ему доверить клинику?

Вопрос неловко повис в воздухе, словно вместе со словами выбросилась в пространство огромная порция невыносимой и циничной сверхтребовательности. Такой невыносимой и для этого дня неуместной, что Маруся даже зажмурилась на секунду. А открыв глаза, уставилась на Никиту в ожидании. Вот сейчас он вскочит с дивана и устыдит мать, и начнется прежняя их жестокая перепалка.

Никита, однако, вовсе с дивана не вскочил. Наоборот, даже глаз от потолка не оторвал. И не моргнул даже. Лишь пробежала по лицу серая дрожь да дернулись желваками скулы, смыкая еще больше бледные губы.

– Что ты молчишь, Никита? Ты меня слышишь или нет? Я же с тобой разговариваю! – напористо продолжила Ксения Львовна. – Ты пойми, я не могу, не могу верить этому Сергееву! Я его не чувствую, он абсолютно скользкий, он чужой! Он хитрый в конце концов! Он себе на уме! Ну что, что ты молчишь?! Хочешь сказать, что тебе нечего на это ответить? – повышая голос почти до крика, снова стегнула она вопросом, как плетью. Именно стегнула, потому что Марусе тут же пришла в голову давешняя аллегория Виктора Николаевича про всадника и конягу. Если сейчас еще и поводья натянет, это же совсем станет невыносимо!

– Так. Молчишь, значит. Ну что ж, молчи. Может, это и к лучшему. Я тоже не в состоянии разводить лишнюю полемику, знаешь ли. Ситуация не та. А только завтра, будь добр, подай в своей поликлинике заявление об уходе. И приступай наконец к своим прямым обязанностям. Извини, я больше не могу позволить тебе прежних юношеских рефлексий. Ты уже большой мальчик, Никита. Надо отвечать за свою семью, надо продолжать дело отца.

– Ой, мам, вот только этого не надо, пожалуйста, – откликнулся наконец Никита. – Не надо пафоса, ладно? При чем тут отец?.. Иди к себе, мам. Будем считать, что я тебя услышал.

– Что значит – услышал? Я хочу знать…

– Иди, мама! Пожалуйста! – резко сел он на диване, выставив впереди себя ладони, словно пытаясь от нее защититься. – Иди, не надо сейчас! Оставь меня именно сейчас в покое, прошу тебя!

Вздохнув резко, он будто подавился воздухом и закашлялся надрывно. И непонятно было, то ли кашляет он, то ли плачет так.

– Нет, не понимаю… – глядя на сына грустно и чуть снисходительно, медленно проговорила Ксения Львовна, – зачем устраивать истерику по такому простому поводу. Согласись, это глупо, Никита. Прекрати немедленно.

– И правда, Ксения Львовна? Может, потом? – робко, но в то же время отчаянно проговорила Маруся, прижимая ладони к груди. – Вы же видите, ему плохо… Он же отца сегодня похоронил, Ксения Львовна!

Свекровь высоко подняла брови, потом медленно перевела глаза на Марусю, стала разглядывать ее удивленно, словно только что обнаружила ее присутствие в комнате. Маруся поежилась под этим долгим взглядом, опустила глаза в пол. Что-то екнуло у нее под сердцем и оборвалось, прокатилось по организму холодным колючим комочком. Даже коленки нехорошо задрожали и ослабли, как от сильного испуга. Странно. Вроде чего ее бояться, не накинулась же она на свекровь с кулаками! И не сказала ничего для нее оскорбительного. Вообще ничего не сказала…

– Ложись спать, Никита. Поздно уже, – через минуту произнесла Ксения Львовна ровным, металлическим голосом, не удостоив Марусю словесным ответом. И вышла, аккуратно закрыв за собой дверь.

– Господи, ну почему, почему она так, Никита? – всхлипнув, тихо заплакала Маруся, подходя к нему и садясь рядом на диван. – Зачем она так? Только что Виктора Николаевича похоронили, а она… Ведь горе такое у всех, неужели надо сейчас о делах говорить? Нет, не понимаю, не понимаю.

– А не надо понимать. Ты просто привыкай, а понимать не надо, – произнес он тихим и ровным голосом, от которого у Маруси мороз пробежал по коже. Она даже плакать перестала, уставилась на него удивленно.

– Как это – привыкай? К чему мне надо привыкать, Никит?