Моя Одесса. Моя Любовь. Часть1. Молодость

Моя семья жила на первом этаже, и это было невероятным преимуществом. Отец самовольно пристроил добротную террасу: летом туда выносился обеденный стол, стулья и цветы в кадках, а зимой бабушка использовала ее для сушки белья: натягивала веревки и крепила их на вбитые в стены крючки. На летней террасе мы с удовольствием прохлаждались по утрам, а по вечерам собирались все вместе ужинать. Дед с издевкой в голосе называл террасу «дворянским гнездом», желая насолить моему отцу, туманно намекая на его отнюдь не рабоче-крестьянское происхождение. Перед террасой мама разбила клумбу с цветами и высадила кусты сирени, которые разрослись до невероятных размеров и каждый год буйно зацветали в начале мая. Словно дорогими духами наполнялись наши комнаты одуряющим сладким ароматом. Я уверенна по сей день, что нет запаха прекраснее, чем душного благоухания медовой сирени.

Миновав арку, я остановилась по середине двора и огляделась. Было темно и тихо, до меня доносились приглушенные голоса с террасы и поскрипывание стульев. Слабый свет еле пробивался сквозь густые виноградные листья и крученные ветви. Дикий виноград достиг уже крыши и зеленой стеной отгораживал нашу террасу от остального мира. Частенько это являлось причиной скандалов с соседями, утверждающих, что мыши и крысы по ветвям проникают к ним в дом на второй этаж и грызут все подряд, а в скором времени эти животные сожрут и их самих. Я была бы не против, если честно.

Родители о чем-то мирно беседовали, абажур, висевший над столом, слегка покачивался. Мама сама его смастерила: она обтянула каркас, найденный ею на одном из развалов, желтой тканью, уверяя нас всех, что желтый цвет отпугивает комаров. Но комары об этом ничего не знали и с удовольствием пили нашу кровь. Летний вечер был теплым, убаюкивающая атмосфера которого благотворно сказалась даже на дедушке Якове: он сидел тихо чуть в стороне, шамкал тонкими губами, и макал в чай сухарь.

Пока меня никто не заметил, я принялась с любопытством рассматривать свою правую кисть: с ней случилось нечто такое, чего не случалось еще со мной. Меня никто из парней еще ни разу не целовал, а мою руку сегодня удостоили такой чести. Я рассмеялась, и какая-то внезапная необъяснимая радость напрочь лишила памяти, потому как я, забыв о накрашенных губах, протиснулась к веранде и встала напротив стола.

– Чай пьете? – спросила я и широко улыбнулась.

Все разом взглянули на меня.

– Смотрите, Нина пришла! – воскликнула обрадованная мама. – Давай за стол, мы тебя ждали!

Я, продолжая улыбаться, скользнула взглядом по лицу деда и невольно отшатнулась, увидев хищный прищур на его лице. Несколько секунд дед не двигался, потом резко поддался своим сушеным телом в мою сторону и проворно натянул на орлиный нос очки, до этого момента спокойно висевшие на его груди.

– А! – гаркнул он, как подбитая ворона, и направил на меня свой кривой артритный указательный палец. – Гляньте! Она губы себе намазала!

С минуту все молчали, а потом поднялся крик, и вздрогнул мирно готовящийся ко сну двор. Началась свара. Все единогласно требовали немедленно подняться к ним, предъявить свои губы к осмотру. Я рванула в сторону, стараясь не порвать виноградные ветви, прикидывая, куда мне бежать. Олег с Мишкой еще далеко не ушли и могли в полной мере увидеть мои унижения, а заодно познакомиться с моим семейством. Представить даже на мгновение такую картину было страшно. Если бежать к Изке «сквозняками», ну можно, конечно, но потом-то все равно придется возвращаться, только уже в сопровождении Адама Натановича. Пока я решалась на побег, каждый из присутствующих на террасе затянул свое соло на любимый манер. Мама удрученно качала головой и говорила, что нет-нет, такого быть не может, ее дочь на такое не способна, отец гневно восклицал что-то про честь и совесть, стуча ладонью по столу, отчего чашки с блюдцами громко бряцали, разливая чай на белую скатерть. Однако громче всех в этой какофонии выделялся дед: он орал, брызжа слюной, сквернословил и сильно шепелявил. Упиваясь моим бесстыдством, он грозился:

– Фумовку мне! Фумовку! Я вот ей уфтрою, курвисе поханой, я ей покафу! У-у-у! Иф-ты, выскоська! Меня! Якова Фтумберха пожорит! А-ну, поди сюда! Поди!

Распалив сам себя до крайней стадии, дед вскочил, очки упали ему на грудь, и праведный гнев буквально сотряс его тщедушное тельце. Он размахивал мосластыми руками и продолжал требовать шумовку. Дед разошелся до того, что бабушке пришлось силой посадить его обратно на стул, но усмирить его даже она была не в силах. Мама бросила ругать меня и попыталась урезонить своего отца, а вот мой отец неожиданно встал на мою защиту, требуя какой-то справедливости. Само собой, из соседского окна на втором этаже вылезла голова тети Шуры, к ней присоединилась голова ее тридцатилетней незамужней дочки Розочки, следом за которыми повисла и третья голова – лысый череп Савелия – супруга Шуры. Им явно нравилось представление, потому как тетя Шура поначалу охала и ахала, но потом-таки не выдержала и зычным голосом стала вопрошать: