Моя семья и другие звери

– …но, с другой стороны, мы не можем утверждать, что на Марсе нет жизни. Я вполне допускаю, что если мы когда-нибудь туда доберемся, то найдем… мм… обнаружим там жизнь в какой-то форме. Хотя у нас нет никаких оснований полагать, что она идентична…

Теодор, такой элегантный в своем безукоризненном твидовом костюме, медленно и педантично пережевывал тост, и его бородка щетинилась, а глаза оживлялись всякий раз, когда всплывала новая тема. Его познания казались мне неисчерпаемыми. Это была информационная река, и я истово черпал из нее. Какую бы тему мы ни затронули, у Теодора всегда находились некие любопытные соображения. В какой-то момент на улице подавал голос автомобильный клаксон под рукой Спиро, и я неохотно поднимался.

– Прощайте. – Теодор тянул мою руку вниз. – Какой приятный визит… э-э… ну что вы, что вы, не за что. До следующего четверга. Когда погода улучшится… э-э… уйдет эта сырость… одним словом, весной… мы можем устроить маленькие прогулки… глядишь, кое-чем разживемся. В Валь-де-Ропа есть довольно интересные канавы… мм… да… Ну что ж, прощайте… Не за что.

Мы ехали домой по темной, мокрой после дождя дороге, Спиро бодро напевал, навалившись на руль, а я мечтал о расчудесных существах, которых мы с Теодором будем ловить, когда придет весна.

Со временем теплый бриз и дожди словно отполировали небо, и к январю оно засияло чистой голубизной сродни язычкам пламени, пожирающего оливковые чурки в печи. Ночи стояли тихие, прохладные, а луна была еще такая слабенькая, что едва серебрила морскую гладь. Зори казались бледными и прозрачными, пока не вставало солнце в туманной обертке, как огромный кокон шелковичного червя, и не покрывало остров тонкой золотистой пыльцой.

В марте пришла весна, и остров заблагоухал цветами и затрепетал молодой листвой. Кипарисы, качавшиеся и перешептывавшиеся под зимними ветрами, теперь стояли по стойке «смирно» на фоне неба, в накидке из тумана с зеленовато-белыми конусами. Желто-восковые крокусы высыпали веселыми стайками по всему берегу среди корней деревьев. Под миртами мышиный гиацинт выставил пурпурные бутоны, похожие на леденцовое монпансье, а темные дубовые чащи раскрасили тысячи дымчатых голубых ирисов. Хрупкие, ломкие на ветру анемоны воздевали соцветья оттенка слоновой кости, а лепестки, казалось, кто-то обмакнул в вино. Вика, ноготки, асфодели и множество других цветов заполонили леса и поля. Даже древние оливы, согнувшиеся и выпотрошенные за тысячу вёсен, украсились кучкующимися крошечными цветами сливочного цвета, скромными, но достаточно декоративными, что приличествовало солидному возрасту деревьев. Эту весну я бы не назвал несмелой, остров завибрировал так, будто ударили по всем струнам. Каждое существо, каждая травинка услышали и отреагировали на ее приход – блеском цветочных лепестков, промельком птичьих крыльев, искорками в доселе тусклых глазах крестьянок. В водоемах, заросших буйной растительностью, словно покрытые свежей эмалью, лягушки устраивали ликующие концерты. Вино в деревенских кофейнях казалось краснее и крепче обычного. Коротковатые мозолистые рабочие пальцы перебирали гитарные струны с неожиданной нежностью, и звучные голоса звучали ритмично и завораживающе.

Весна повлияла на членов нашей семьи по-разному. Ларри купил себе гитару и целую бочку крепленого красного вина. Урывками, в промежутках между писаниной, он хватался за инструмент и напевал любовные песни елизаветинских времен своим мягким тенором с регулярными паузами для возлияний. В результате очень скоро его охватывала меланхолия, песни становились все более печальными, и, если кто-то оказывался рядом, он спешил сообщить, что весна для него означает не начало нового года, а, скорее, похороны старого. Могила, провозглашал он, сотрясая гитару угрожающим аккордом, с каждым разом все шире открывает свой зев.

Как-то вечером мы все ушли из дома, оставив его с матерью вдвоем. Ларри долго пел все тоскливей и тоскливей, пока не вогнал ее и себя в острую депрессию. Они попытались выйти из этого состояния с помощью вина, но, не имея навыка в употреблении тяжелых греческих напитков, лишь добились обратного эффекта. По возвращении мы с удивлением увидели на пороге нашу мать со штормовым фонарем в руке. С достоинством и краткостью истинной дамы она нам сообщила, что желает быть похороненной под розовыми кустами. Новизна заключалась в том, что она уже присмотрела подходящее местечко. Вообще-то, наша мать частенько в свободное время выбирала место для своего последнего приюта, причем, как правило, в самых отдаленных точках, и ты рисовал себе картину, как траурный кортеж, выбившись из сил, падает где-то на обочине, так и не добравшись до могилы.