Моя темная Ванесса

– Я могла заставить его остановиться, – продолжаю я. – Я знала, что он не в состоянии себя контролировать. Если бы я оставила его в покое, он, скорее всего, сумел бы остановиться. Я заставляла его переживать все заново, а он этого не хотел.

– Вы не виноваты в том, что он сделал с вами и с другими.

– Но я знала, что он слаб. Помните? Вы сами так сказали. И вы правы, я это знала. Он говорил, что не может быть со мной, потому что я пробуждаю его внутреннюю тьму, но я не оставляла его в покое.

– Ванесса, вы сами себя слышите?

– Я могла его остановить.

– Ладно, – говорит Руби, – даже если вы могли его остановить, вы не обязаны были это делать, и это ничего бы для вас не изменило. Потому что, если бы вы его остановили, это не изменило бы того факта, что вы подвергались насилию.

– Я не подвергалась насилию.

– Ванесса…

– Нет, послушайте. Не делайте вид, что я не знаю, о чем говорю. Он никогда меня ни к чему не принуждал, ясно? Он на все спрашивал у меня разрешения, особенно когда я была помладше. Он был бережным. Он был хорошим. Он меня любил.

Я повторяю это снова и снова. Как быстро теряет смысл этот рефрен. «Он меня любил, он меня любил».

Я обхватываю голову ладонями, и Руби говорит мне дышать. Вместо ее голоса я слышу голос Стрейна, который велит мне глубоко дышать, чтобы он мог войти поглубже. «Хорошо, – говорил он. – Как хорошо».

– Как же я от этого устала, – шепчу я.

Руби садится передо мной на корточки, кладет ладони мне на плечи – это первый раз, когда она ко мне прикоснулась.

– От чего вы устали? – спрашивает она.

– От того, что слышу его, вижу. Все, что я делаю, пронизано им.

Мы молчим. Мое дыхание успокаивается, и она встает, убирает руки.

Она мягко говорит:

– Если вы вспомните первый инцидент…

– Нет, не могу. – Я откидываю голову на спинку кресла, вжимаюсь в подушку. – Я не могу к этому вернуться.

– Возвращаться не обязательно, – говорит она. – Можете остаться здесь. Просто вспомните одно мгновение – первое для вас, которое можно было бы назвать интимным. Вспомните, кто был его инициатором. Он или вы?

Она ждет, но я не могу это произнести. Он. Он подозвал меня к столу и дотронулся до меня, пока весь класс делал домашнюю работу. Я сидела рядом с ним, смотрела в окно и позволяла ему делать все, чего он хочет. И не понимала этого, не просила об этом.

Повесив голову, я выдыхаю.

– Не могу.

– Все в порядке, – говорит психотерапевт. – Не торопитесь.

– Я просто чувствую… – Я прижимаю ладони к бедрам. – Я не могу лишиться того, за что так долго держалась. Понимаете? – Мне так больно из себя это выдавливать, что у меня искажается лицо. – Мне просто действительно нужно, чтобы это было историей любви. Понимаете? Мне правда-правда это нужно.

– Знаю, – говорит она.

– Потому что если это не история любви, то что?

Я смотрю в ее блестящие глаза, в ее полное сочувствия лицо.

– Это моя жизнь, – говорю я. – Это было всей моей жизнью.

Она стоит рядом со мной, пока я говорю, что мне грустно, так грустно. Это короткие, простые слова – единственные, что имеют смысл, когда я по-детски прижимаю руки к груди и показываю, где болит.

2007

В весеннем семестре я снова начала пить, на моей тумбочке теснились пустые бутылки. Если я была не на занятиях, то в постели с ноутбуком. Вентилятор жужжал, экран горел до поздней ночи. Я рассматривала фотографии побрившейся налысо Бритни Спирс в разгаре нервного срыва, нападающей на папарацци с зонтом и взглядом загнанного в угол зверя. Блоги светской хроники раз за разом постили одни и те же снимки с заголовками вроде: «У бывшей подростковой поп-принцессы поехала крыша!» Под статьями множились страницы ликующих комментариев: «Вот неудачница!.. Как печально, что все они кончают одинаково… Спорим, месяца не пройдет, как она коньки отбросит».

По ночам я клала телефон на подоконник рядом с кроватью, а утром первым делом проверяла, сколько раз звонил Стрейн. Как-то я сидела в баре с Бриджит и почувствовала вибрацию мобильника; я выудила его из сумки и подняла, чтобы она видела на экране его имя.

– Мне жаль, – сказала я, – но я просто не могу с ним говорить.

Я рассказала ей о расследовании, со слов Стрейна назвала его охотой на ведьм, дала понять, что на самом деле он не сделал ничего плохого, но я все равно злюсь. Разве я не имею права побеситься?

– Конечно, имеешь, – сказала Бриджит.

Я начала заходить на страницу Тейлор в Фейсбуке каждый день, листала ее фотографии, испытывая одновременно отвращение и удовлетворение от того, какой обычной она выглядела в брекетах и с жесткими, почти белыми волосами. Только один снимок вселил в меня тревогу: она улыбалась в форме для хоккея на траве. Подол ее юбки доходил до середины загорелых бедер, на ее плоской груди была багровая надпись: «БРОУВИК». Но потом я вспомнила, как Стрейн описывал мое тело в возрасте пятнадцати лет и называл его довольно развитым, скорее женским, чем детским. Я вспомнила мисс Томпсон, ее женственные формы. Мне не стоило бы так поспешно превращать его в чудовище.