Моя темная Ванесса

Мне не нужны были зачетные единицы, но я все равно записалась на семинар Генри по готике. На парах, когда мы разбирали какую-то тему и остальные не справлялись, он обращался ко мне. В аудитории воцарялась тишина, и он обводил взглядом студентов, всегда останавливаясь на мне.

– Ванесса? – говорил он. – Что думаете?

Он рассчитывал, что мне всегда найдется что сказать об историях одержимых женщин и жестоких мужчин.

После каждой пары он находил предлог пригласить меня в свой кабинет: он хотел одолжить мне какую-то книгу, он выдвинул мою кандидатуру на стипендию от кафедры, он хотел обсудить со мной вакансию ассистентки, которая должна была открыться в следующем году, – так мне было бы чем заняться, пока я поступаю в аспирантуру. Но стоило нам остаться наедине, все заканчивалось болтовней и смехом. Смехом! С ним я смеялась больше, чем когда-либо со Стрейном, которого я по-прежнему игнорировала. Он начал звонить каждую ночь, оставлял на автоответчике сообщения, умоляя меня, пожалуйста, перезвонить, но я не хотела слышать, что его судьба держится на волоске. Я хотела Генри, сидеть у него в кабинете и показывать на открытку на его стене – единственное, что он на нее повесил, – спрашивать, откуда она взялась, и чтобы он рассказывал, что она из Германии, куда он ездил на конференцию и потерял свой багаж, так что ему пришлось ходить везде в спортивных штанах. Я хотела слышать, как он называет меня остроумной, очаровательной, талантливой, своей лучшей студенткой; как он описывает, какое будущее для меня видит.

– В аспирантуре, – говорил он, – вы будете одной из тех продвинутых ассистенток преподавателя, которые принимают студентов в кофейне.

Это была такая мелочь, но у меня перехватывало дыхание. Я видела себя перед собственным классом, видела, как рассказываю собственным студентам, что читать и писать. Возможно, в этом всегда и было дело: я хотела не самих этих мужчин, а стать ими.

Я записывала в блоге все, что он мне говорит, каждый взгляд, каждую улыбку. Я постоянно мучилась над тем, что все это значит, вела учет каждой мелочи, как будто это могло помочь мне найти ответ. Мы вместе обедали в студенческом клубе, он отвечал на мои электронные письма в час ночи, перешучивался со мной и подписывался: «Генри», хотя имейлы, адресованные всему классу, приходили за подписью «Г. Плау». Я раз за разом писала в блоге: «Возможно, это ничего не значит, но это должно что-то значить», пока эти строки не заполняли весь экран. Он рассказывал, что в десять лет для смеха выучил «Бармаглота» наизусть, и представить его ребенком было гораздо легче, чем Стрейна. Но он и вел себя по-ребячески, если не как мальчишка. Когда я его поддразнивала, он ухмылялся, и на лице у него вспыхивал румянец. В своих имейлах он писал о сериях «Симпсонов», упоминал какие-то песни, популярные, когда он учился в аспирантуре.

– Вы не знаете Belle & Sebastian? – удивленно спрашивал он. Он записал мне диск, и, когда я вглядывалась в тексты их песен в поисках подсказок, мне открывалось то, какой он меня видит.

Но он ко мне не прикасался. Мы и близко не подбирались к прикосновениям, даже не обменивались рукопожатиями. Он только без конца на меня смотрел – в своем кабинете, на парах. Как только я открывала рот, чтобы что-то сказать, его лицо становилось нежным и он расхваливал все, что я говорила, до такой степени, что другие студенты раздраженно переглядывались: «Опять двадцать пять!» Все это казалось знакомым – я так хорошо помнила эту динамику, что мне приходилось сжимать кулаки, чтобы не наброситься на него, когда мы оставались наедине. Я говорила себе, что все напридумывала и что так нормальные учителя относятся к своим лучшим ученикам: он уделяет мне повышенное внимание, и нечего терять из-за этого голову; просто я испорченная, Стрейн настолько меня развратил, что я принимаю невинный фаворитизм за сексуальный интерес. И все-таки… Записать мне диск? Каждый день приглашать меня к себе в кабинет? Это не казалось нормальным. Мое тело отказывалось принимать это за норму, а телу было лучше знать, даже когда разум заходил в тупик. Иногда мне казалось, будто он ждет, что я сделаю первый шаг, но я была уже не так смела, как в пятнадцать лет, я боялась отказа, и кроме того, он давал мне недостаточно – не похлопывал по колену, не прикладывал осенний лист к моим волосам. Мой самый дерзкий поступок: однажды я пришла в шелковой сорочке без лифчика, но потом испытала отвращение, когда поймала на себе его взгляд, – так чего же я хотела? Я не знала, не знала.