Моя темная Ванесса

Это нормально. Выпивка, трава, лоразепам, даже Стрейн – это совершенно нормально. Это ерунда. Это естественно. У всех интересных женщин в юности были любовники постарше. Это обряд инициации. Ты входишь девочкой, а выходишь еще не совсем женщиной, но уже почти – девушкой, которая осознает себя и собственную власть. Самоанализ – это хорошо. Он приводит к уверенности в себе, к пониманию своего места в мире. Стрейн заставил меня увидеть себя так, как никогда не смог бы мальчик моего возраста. Никому не убедить меня, что было бы лучше, если бы я была похожа на других девочек из школы – делала бы минеты и дрочила одноклассникам. Весь этот бесконечный труд – и все только для того, чтобы тебя обозвали шлюхой и бросили. По крайней мере, Стрейн меня любил. По крайней мере, я знала, каково это, когда тебя обожествляют. Он пал к моим ногам еще до первого поцелуя.

Новый раунд: выпивка, трава, таблетка. Я хочу опуститься настолько, чтобы скользнуть на глубину и плавать, не нуждаясь в воздухе. Стрейн – единственный, кто когда-либо понимал это желание. Не умереть, но уже быть мертвой. Помню, как я пыталась объяснить это Айре. Пары слов хватило, чтобы он заволновался, а волнение никогда ни к чему хорошему не приводит. Волнение заставляет людей лезть не в свое дело. Всякий раз, когда я слышала: «Ванесса, я за тебя волнуюсь», мою жизнь разрывало на куски.

Виски, травка, больше никакого лоразепама. Я знаю меру. Несмотря на все это, у меня есть голова на плечах. Я в состоянии о себе позаботиться. Посмотрите на меня – я в норме. Я в порядке.

Я тянусь к ноутбуку, снова проигрываю клип. Девочки-подростки извиваются в нижнем белье, а безлицые мужчины опускают их головы и руки. В двенадцать лет Фиону Эппл изнасиловали. Помню, как она рассказывала об этом в интервью, когда мне тоже было двенадцать. Она говорила об этом так открыто – произносила это слово свободно, будто любое другое. Все случилось прямо перед дверью ее квартиры; все время, что этот мужчина делал то, что делал, она слышала лай своей собаки из-за двери. Помню, как я плакала над этой подробностью, обнимая нашу старую овчарку, как хоронила в ее шерсти горючие слезы. В то время у меня не было причин бояться изнасилования – я была везучим ребенком, окруженным любовью и заботой, – но эта история меня потрясла. Даже тогда я каким-то образом чувствовала, что меня ждет. Впрочем, какая девочка этого не чувствует? Угроза насилия тяготеет над тобой всю жизнь. Опасность всверливают тебе в голову, пока насилие не начинает казаться неизбежным. Ты растешь, задаваясь вопросом, когда же оно наконец случится.

Я гуглю «интервью Фиона Эппл» и читаю, пока не начинает мутнеть в глазах. Строчка из статьи девяносто седьмого года о том же клипе в журнале SPIN вызывает у меня смешок со всхлипом: «При просмотре этого клипа чувствуешь себя таким же извращенцем, как Гумберт Гумберт». Стоит мне посильнее дернуть за любую ниточку, как из клубка вытягивается «Лолита». Позже в статье Фиона задает журналисту несколько вопросов о своем насильнике, об ее изнасиловании:

«Сколько сил нужно, чтобы причинить боль маленькой девочке? Сколько сил нужно девочке, чтобы это пережить? Кто из них, по-вашему, сильнее?» Вопросы повисают в воздухе, ответы очевидны: она сильнее. Я тоже сильная. Никто еще не смог понять, насколько я сильна.

Только меня не насиловали. То есть не по-настоящему. Иногда Стрейн причинял мне боль, но не так. Хотя я могла бы заявить, что он меня изнасиловал, и не сомневаюсь, что мне бы поверили. Я могла бы присоединиться к этому движению, в котором тысячи женщин возводят стены из каждого несчастья в своей жизни, но я не собираюсь лгать, чтобы стать как все. Не собираюсь называть себя жертвой. Если таких женщин, как Тейлор, утешает этот ярлык – на здоровье, но именно мне он позвонил, когда был в шаге от смерти. Он сам это сказал: со мной все было по-другому. Он любил меня, он любил меня.

Когда я вхожу в кабинет Руби, она сразу говорит:

– С вами что-то не так.

Я пытаюсь встретиться с ней взглядом, но не могу поднять глаза выше оранжевой шали на ее плечах.

– Что случилось?

Я облизываю губы.

– У меня горе. Я потеряла важного для меня человека.

Она кладет руку на грудь.

– Неужели вашу мать?

– Нет, – говорю я, – не ее.

Руби ждет объяснений; с каждой секундой она все больше хмурится. Обычно я очень откровенна, всегда прихожу к ней с несколькими заранее заготовленными темами, которые хочу обсудить. Ей никогда не приходилось вытаскивать из меня слова щипцами.

Я перевожу дыхание.

– Если я расскажу вам о чем-нибудь незаконном, вы будете обязаны сообщить в полицию?

Застигнутая врасплох, Руби медленно отвечает:

– Зависит от того, что вы расскажете. Если вы кого-то убили, я обязана об этом сообщить.

– Я никого не убивала.

– Я так и думала.

Она ждет, что я продолжу, и моя скрытность внезапно начинает казаться мне нелепой.

– Горе, которое я переживаю, связано с насилием, – говорю я. – Или с тем, что считают насилием другие. Я с ними не согласна. Мне просто нужно убедиться, что, если я не захочу, вы никому ничего не расскажете.