Моя жизнь

Только дважды издается этот материнский, почти нечеловеческий крик – при рождении и при смерти, ибо, почувствовав в своих ладонях эти маленькие холодные ручки, которые уже никогда не ответят на мое пожатие, я услыхала свой крик, точно такой же, как при их рождении. Почему такой же – ведь один крик величайшей радости, другой – горя? Не знаю почему, но только знаю, что они одинаковые. Разве во всей вселенной существует не один крик, включающий в себя скорбь, радость, исступленный восторг и сильнейшую боль, – материнский крик сотворения?

Как часто, направляясь утром по какому-нибудь незначительному поручению и встретив на пути мрачную, зловещую процессию христианских похорон, мы, содрогнувшись, вспоминаем обо всех, кого любим, и стараемся не допустить мысли, что когда-нибудь мы тоже будем оплакивать кого-то в такой же траурной процессии. С раннего детства я испытывала сильнейшее отвращение ко всему, что связано с церковью и церковной догмой. Чтение Ингерсолла, Дарвина и языческой философии усилило это отвращение. Я восстаю против современного брачного кодекса, а современный способ похорон считаю отвратительным и безобразным до варварства. Как в свое время мне хватило мужества отказаться выйти замуж и крестить своих детей, так и теперь, после их смерти, я не согласилась принять нелепый ритуал, называемый христианским погребением. У меня было только одно желание – преобразовать эту ужасную трагедию в красоту. Горе было слишком велико для слез. Я не могла плакать. Ко мне приходили толпы плачущих друзей, толпы людей стояли в саду и на улице, рыдая, но я не плакала и выражала желание, чтобы эти люди, приходившие в трауре выразить свое сочувствие, преобразовались в красоту. Я не переоделась в черное. К чему менять платье? Я всегда считала ношение траура нелепым и необязательным. Огастин, Элизабет и Реймонд поняли, чего я хочу, и воздвигли в студии огромный холм из цветов, и первое, что я услышала, когда ко мне вернулась способность что-то воспринимать, был оркестр Колонна, исполнявший прекрасный плач из «Орфея» Глюка.

Но как трудно в один день изменить безобразные инстинкты и создать красоту. Будь моя воля, не было бы ни зловещих мужчин в черных цилиндрах, ни катафалков, ничего из того никчемного, безобразного маскарада, который превращает смерть вместо возвышенного переживания в мрачный ужас. Как прекрасно поступил Байрон, когда сжег тело Шелли на погребальном костре у моря! Но в нашей цивилизации я смогла найти только одну альтернативу, хотя и не столь прекрасную, – в кремации.

Как мне хотелось, прощаясь с останками моих детей и их милой няней, какого-то жеста, какого-то последнего яркого акцента. Не сомневаюсь, настанет день, когда мировой разум восстанет против этих безобразных церковных ритуалов и создаст исполненную красоты последнюю церемонию для своих усопших. Крематорий уже представляет собой большой прогресс по сравнению со зловещим обычаем предавать тела земле. Наверно, многие думают так же, как и я, но конечно же мое стремление уйти от прежних обычаев встретило осуждение и негодование со стороны ортодоксальных приверженцев церковных догм, которые сочли, что, желая проститься с любимыми мной существами в обстановке гармонии, цвета, света и красоты и предавая их тела кремации, вместо того чтобы зарыть в землю на съедение червям, я проявляю себя бессердечной и ужасной женщиной. Сколько же придется ждать, прежде чем в нашей среде разум восторжествует в жизни, в любви… в смерти!

Я приехала в мрачный склеп крематория и увидела перед собой гробы, скрывшие в себе золотистые головки, сжатые, похожие на цветы, ручонки, быстрые маленькие ножки – все, что я любила и что теперь будет предано огню и превратится в жалкую горстку пепла.

Я вернулась в свою студию в Нёйи. Во мне созрело твердое намерение покончить с собой. Как я могла продолжать жить, потеряв своих детей? И только слова обступивших меня маленьких девочек, учениц моей школы: «Айседора, живи ради нас. Разве мы не твои дети тоже?» – пробудили меня и заставили постараться утешить скорбь этих детей, горько оплакивавших смерть Дейрдре и Патрика.

Если бы горе пришло ко мне намного раньше, может, я сумела бы преодолеть его; если бы оно пришло позже, возможно, не стало бы столь ужасным, но в тот момент, когда я находилась в полном расцвете сил и жизненной энергии, оно совершенно подточило меня. Если бы великая любовь объяла меня и унесла прочь… Но Лоэнгрин не ответил на мой призыв.

Реймонд и его жена Пенелопа уезжали в Албанию, чтобы работать с беженцами. Брат уговорил меня присоединиться к ним. Я выехала вместе с Элизабет и Огастином в Корфу. Когда мы приехали в Милан, где должны были провести ночь, меня поместили в ту же комнату, в которой четыре года назад я провела несколько часов, полных сомнений, решая, произвести ли на свет Патрика, и вот он родился, явился на свет с лицом ангела из моего видения в соборе Святого Марка и умер.