Моя жизнь

Когда мы прибыли в Берлин и поехали по городу, я пришла в смущение при виде того, что весь город пестрит плакатами с моим именем и объявлениями о моем предстоящем дебюте в «Кроль-Опера-Хаус» с филармоническим оркестром. Александр Гросс поместил нас в прекрасные апартаменты отеля «Бристоль» на Унтер-ден-Линден, где, похоже, собрались все немецкие журналисты в ожидании моего первого интервью. После своих занятий в Мюнхене и флорентийского опыта я пребывала в таком возвышенном и полном раздумий состоянии духа, что изумила этих господ, представителей немецкой прессы, представив им на своем американском немецком наивную и в то же время грандиозную концепцию искусства танца, как grösste ernste Kunst[53], которое даст новый толчок всем остальным искусствам.

Насколько иначе слушали меня эти немецкие журналисты, чем американские, которым впоследствии я пыталась объяснить свои теории. Они слушали с почтительным и заинтересованным вниманием, а на следующий день в немецких газетах появились большие статьи, в которых моим танцам придавалось серьезное философское значение.

Александра Гросса можно назвать храбрым первопроходцем. Он рискнул всем своим капиталом, чтобы организовать мои выступления в Берлине. Он не пожалел денег на рекламу, нанял лучший оперный театр и превосходного дирижера, и, если бы после поднятия занавеса, открывшего мои скромные голубые полотнища, служившие декорацией, и маленькую хрупкую фигурку на огромной сцене, мне не удалось бы в первую же минуту вызвать аплодисменты у пришедшей в недоумение берлинской публики, для него это означало бы полное разорение. Но он оказался хорошим пророком, я сделала то, что он предсказал, – штурмом взяла Берлин. После двухчасового выступления зрители отказались покинуть оперный театр, но требовали бесконечных повторений, пока, наконец, в едином восторженном порыве не бросились к рампе. Сотни молодых студентов взобрались на сцену, и я оказалась в опасности пасть жертвой слишком сильного обожания и быть раздавленной до смерти. В течение многих последующих вечеров они повторяли прелестную церемонию, столь широко распространенную в Германии, – выпрягали лошадей из моего экипажа и с триумфом везли меня по улицам по направлению к Унтер-ден-Линден, до моего отеля.

С первого же вечера я стала известна немецкой публике под такими именами, как die göttlichhe, heilige Isadora[54]. В один из таких вечеров из Америки внезапно вернулся Реймонд. Он очень соскучился и заявил, что больше не может жить вдали от нас. Тогда мы возобновили проект, который уже давно вынашивали, – совершить паломничество к священной святыне искусства, поехать в наши любимые Афины. Я ощущала, что нахожусь лишь на пороге изучения своего искусства, и после непродолжительного сезона в Берлине, несмотря на мольбы и горестные жалобы Александра Гросса, настояла на том, чтобы покинуть Берлин. С горящими глазами и сильно бьющимися сердцами мы снова сели на поезд, отправляющийся в Италию, чтобы, наконец, совершить давно откладывавшуюся поездку в Афины через Венецию.

На несколько недель мы остановились в Венеции и с благоговением принялись осматривать церкви и галереи, но, естественно, в ту пору этот город не слишком много значил для нас. Мы во сто крат больше восхищались более интеллектуальной и духовной красотой Флоренции. Венеция не открывала мне своего секрета и всей своей прелести до тех пор, пока несколько лет спустя я не приехала туда со своим стройным смуглым темноглазым возлюбленным. Тогда я впервые ощутила на себе волшебство венецианских чар, но в тот первый визит я испытывала только нетерпение сесть на пароход и отправиться в более высокие сферы.

Реймонд решил, что наше путешествие должно проходить как можно проще; поэтому, отказавшись от больших комфортабельных пассажирских пароходов, мы взошли на борт почтового парохода, небольшого суденышка, курсировавшего между Бриндизи и Санта-Маурой. В Санта-Мауре мы сошли с парохода, так как здесь находилась древняя Итака, а также скала, с которой Сафо в отчаянии бросилась в море. Даже теперь, когда я мысленно совершаю это путешествие, в памяти всплывают строки Байрона, которые вспоминались и тогда:

О, светлый край златой весны,
Где Феб родился, где цвели
Искусства мира и войны,
Где песни Сапфо небо жгли!
Блестит над Аттикой весна,
Но тьмою жизнь омрачена[55].

В Санта-Мауре на рассвете мы сели на небольшое парусное судно, экипаж которого состоял всего лишь из двух человек, и палящим июльским днем пересекли синее Ионическое море, вошли в Амбрасианский залив и высадились в маленьком городке Карвазаросе.