Моя жизнь

О, приди, жена и дева!
Жду, Вакханка, жду!
Подари мне радость жизни,
Семя сеятеля-Бога,
Принеси Бромиус мощный!
Вниз, с Фригийских гор высоких,
В города большие наши
Нам забвенье принеси!
Принеси мне шкуру фавна
С белоснежной бахромою.
Я теперь обетом связан
С новым Богом: этой шкурой
Покрывать мы будем тело
И его венком из листьев
Коронуем мы чело[59].

В Карвазаросе не было ни гостиниц, ни железной дороги. Эту ночь мы провели в одной комнате – единственной, которую нам смогли предоставить на постоялом дворе. Спали мы не очень много. Во-первых, потому, что Реймонд всю ночь рассуждал о мудрости Сократа и о небесном вознаграждении платонической любви, а во-вторых, кровати были слишком жесткими; к тому же Элладу населяли тысячи маленьких обитателей, которые хотели устроить пир за наш счет.

На рассвете мы выехали из деревни, мама сидела в экипаже, запряженном двумя лошадьми, там же лежали четыре наших чемодана. А мы, нарезав веток лавра, эскортировали ее. Все жители деревни добрую часть пути сопровождали нас. Мы передвигались по древней дороге, которую более двух тысяч лет назад проторил Филипп Македонский со своей армией.

Дорога, по которой мы ехали из Карвазараса до Аргиньона, вилась в горах, обладавших суровым первобытным величием. Было прекрасное утро, воздух чист, как хрусталь. Мы быстро продвигались вперед на легких крыльях юношеских ног, часто пускаясь перед экипажем вприпрыжку, сопровождая свое передвижение криками и радостными песнями. Проходя через реку Аспропотамос (древнюю Ачелос), мы с Реймондом, невзирая на увещевания Элизабет, настояли на том, чтобы погрузиться для крещения в ее прозрачные воды. Мы не знали, какое там сильное течение, и нас чуть не унесло.

Во время путешествия две злобные пастушеские собаки бросились к нам через всю долину от какой-то далекой фермы. Свирепые, как волки, они были готовы наброситься на нас, если бы храбрый кучер не отогнал их длинным кнутом.

Мы позавтракали на небольшом постоялом дворе, где впервые попробовали вино, которое хранилось с камедью в бурдюках из классической свиной кожи. По вкусу оно напоминало жидкость для полировки мебели, но мы, хоть и не могли сдержать гримасы, настойчиво утверждали, будто оно восхитительное.

Наконец мы подъехали к древнему городу Стратосу, построенному на трех холмах, и впервые оказались среди греческих руин. Вид дорических колонн поверг нас в восторг. Мы последовали за Реймондом, который отвел нас на то место, где когда-то находился театр храма Зевса на западном холме. В нашем живом воображении возник мираж – при закате солнца на трех холмах снова возник город, светлый и прекрасный.

К вечеру мы добрались до Аргиньона, очень усталые, но в то же время испытывая такое счастье, какое редко выпадает на долю большинства смертных. На следующее утро мы наняли дилижанс и спустились к городу Миссолонги, где отдали дань горячему сердцу Байрона, погребенному под останками этого героического города, почва которого пропитана кровью мучеников. Не удивительно ли, что именно Байрон выхватил сердце Шелли из горящих углей погребального костра? Сердце Шелли теперь погребено в Риме, и, возможно, сердца двух этих поэтов все еще мистическим образом связаны друг с другом от «славы, принадлежавшей Греции, до величия Рима».

Все эти воспоминания придали несколько грустный оттенок нашей кипучей языческой радости. Город все еще сохранял трагическую атмосферу знаменитой картины Делакруа «La Sortie de Missolonghi»[60], когда почти все жители – мужчины, женщины и дети – были перебиты во время своей отчаянной попытки прорваться через ряды турок.

Байрон умер в Миссолонги в апреле 1824 года. А два года спустя, тоже в апреле, почти в годовщину смерти Байрона, эти мученики последовали в царство призраков за ним, за человеком, готовым всем пожертвовать ради их освобождения. Есть ли что-нибудь более трогательное, чем смерть Байрона в этом мужественном городе Миссолонги? Его сердце покоится среди тех мучеников, которые погибли ради того, чтобы весь мир мог снова познать бессмертную красоту Эллады. Так как любое мученичество плодотворно. С сердцами переполненными скорбью и со слезами на глазах покинули мы Миссолонги, и с борта маленького пароходика, направлявшегося в Патрас, следили мы, как в угасающем свете дня город исчезал вдали.