Моя жизнь: до изгнания

Как-то мы провели в разговорах целую ночь. Мы сидели за моим столом, горела одинокая свеча, и Лариса как бы между прочим призналась, как обожает ночью летать, заглядывать в окна, как наслаждается этой свободой полёта. “Ну разве это говорит о том, что я ведьма?” Отрешённо повествуя о своих ночных полётах, она смотрела сквозь меня прозрачными очами, запускала длинные тонкие пальцы в распущенные соломенные волосы, время от времени вытягивала из них огромные пряди и прятала в сумочку, лежавшую у неё на коленях. Когда совсем облысеет, говорила она, то закажет себе роскошный парик из собственных волос (у бедняжки из-за постоянного стресса, вызванного травлей библиотечных крыс, стали выпадать волосы).

Из той же сумочки Лариса вынула старинную, отлитую из меди русскую чернильницу семнадцатого века, украшенную двуглавым орлом, и сказала: “Мой дорогой Мишель, я дарю тебе этот медный сосудик, но не один, а с маленьким дьяволом, которого я сажаю в него. Прими от меня их в подарок”. Потом открыла крышку чернильницы, старательно дунула в неё и, закрыв крышечку, с улыбкой протянула мне.

Чернильница мне очень понравилась, но неприятное, давящее ощущение, что кто-то живой в ней затаился, почему-то не проходило. И на другой день я выбросил её во Введенский канал. Сейчас он засыпан, заасфальтирован, по нему несутся машины. Но я-то знаю, что на дне бывшего канала покоится эта злосчастная чернильница семнадцатого века.

Побаивались Белой ведьмы не только библиотекарши, студенты и я. Сладострастный Кирилл Лильбок, увидев в моей мастерской портрет Ларисы Триленко, признался, что однажды просидел у неё в комнате всю ночь, но не осмелился проделать с ней то, что проделывал с десятками других женщин. “Была в этой красавице какая-то потусторонняя жуть. И после той ночи я к ней больше ни ногой!”

Последний раз я увидел её в том же длинном и полутёмном коридоре Академии художеств. Видимо, вконец затравленная “добрыми и душевными” сотрудницами Научки, она, как всегда одна, сидела в обеденный перерыв на подоконнике с остекленелым, потухшим взглядом и медленными движениями рук вытягивала пучки волос из некогда роскошной копны. Вся её фигура говорила о столь скорбном одиночестве, что на глаза у меня навернулись слёзы.

Уже прожив в изгнании несколько лет, я получил от Ларисы небольшое письмо, в котором она сообщала, что вышла замуж за офицера сухопутных войск, с работы уволилась, не вынеся нескончаемой травли, сидит дома у окна и часто вспоминает меня и моё ателье. Больше никаких вестей от неё я не имел и ничего о ней не слышал. Но в воображении моём мне частенько рисовалась такая картина.

Унылая ленинградская комнатушка в коммуналке. На железной кровати, широко раскинув руки и свесив ноги в белых армейских кальсонах, храпит объятый непробудным сном славный офицер славной Красной армии. Спит он и не подозревает, что в комнате сейчас один. В распахнутое окно крадутся холод и мрак ноябрьского ненастья. А где-то высоко-высоко над уснувшим Ленинградом-Петербургом, над тёмными домами, церквями, поблёскивающими и пованивающими каналами летит, оседлав швабру, освещённая мертвенным светом луны законная супруга славного офицера. Белая голая ведьма стремит свой полёт, вперив невидящий взор в темень несущейся навстречу ночи. Одной рукой вцепившись в швабру, запускает другую в белую гриву размётанных по ветру волос, выдёргивает длинные пряди и рассыпает их над крышами домов…

Чёрная ведьма

Если Лариса Триленко мертвенной бледностью тела, пепельностью волос, бездонной прозрачностью глаз и плавной замедленностью движений походила на русалку из старинных немецких баллад, то Ирина Янушевская явно вылетела на метле из жутковатых офортов Франсиско Гойи. Черноволосая, тощая, с узкими тёмными глазами, слегка скошенными к носу, щемящая тоска во взоре, устремлённом в никуда, от которого становилось не по себе. И так же, как Ларису Триленко, Ирину сопровождало одиночество, ибо многие её сторонились, будучи убеждены, что она ведьма.

Происходила она из старинного польского рода, окончила факультет истории искусств Академии художеств имени И.Е. Репина и зарабатывала на хлеб насущный экскурсоводом в Эрмитаже. Там я и подцепил преоригинальнейшую модель для своих картин. Чёрная ведьма обожала старину, мебель, стекло, керамику, живопись и гравюры. Была начитана, любила поэзию, собирала открытки с работ любимых мастеров, составила замечательный сборник поэтов, писавших о Петербурге. Натурщицей она была превосходной и самоотверженной. В февральские и мартовские морозы она, вся в мурашках от холода, мужественно и безропотно стояла обнажённой, позируя мне в нетопленой мастерской, и на вопросы, не замёрзла ли она и не пора ли ей одеться и бежать домой отогреваться, Ирина лишь мотала отрицательно головой.