Моя жизнь: до изгнания

Какой-то начинающий художник из провинции по фамилии Колчин женился на Ирине (говорили, чтобы получить ленинградскую прописку), но через полгода не то зачах и сошёл в могилу, не то сбежал обратно в свою деревню, оставив мою ведьму в одиночестве, но прибавив к её фамилии свою. И Чёрная ведьма стала Янушевской-Колчиной, и закрепилось за ней тогда прозвище Колченогая.

В своё ведьмовство она меня никогда не посвящала. Но однажды, позируя мне, тихим, бесстрастным голосом поведала, что какие-то обыски у меня в мастерской проводились и по её доносам, и умолкла, уставившись потухшим взором в кирпичную стену. Я с любопытством посмотрел на эту окоченевшую, тощую голую фигуру, покрытую гусиной кожей, в громадных мужских валенках, оставленных ей на память сбежавшим мужем, и, выдавив из себя утешительную фразу вроде: “Всё пройдёт, всё пройдёт, и ты, Ирочка, ни о чём не беспокойся”, – продолжал писать её портрет.

В восьмидесятых годах Чёрная ведьма вдруг объявилась в Америке, посетила мою нью-йоркскую мастерскую, время от времени писала обо мне интересные искусствоведческие статьи для русскоязычных эмигрантских газетёнок и по-прежнему собирала открытки с картин старых мастеров. В конце жизни много ела, весьма и весьма растолстела и неожиданно умерла, прислав мне перед смертью акварельные портреты, написанные ею с меня, и рукописную книжку с её же недурными рисунками. Для меня она и по сей день остаётся загадкой, разгадать которую так и не удалось.

Людочка-дудочка

В аллегорических картинах, посвящённых теме Жизни и Смерти, молодое красивое женское тело обыкновенно противопоставлялось безобразному скелету в лохмотьях кожи и истлевающей ткани, с косой или песочными часами. Просто, ясно и доступно. И я решаюсь по-своему подойти к этой вечной теме, придать ей иной смысл, сопоставив юное тело девы не со скелетом, а с окровавленной тушей, включающей одновременно понятия смерти и жизни. Смерть животного несёт в себе момент жизненного бытия человека, недаром в картинах голландских мастеров разделка туши преподносится как народный праздник плоти и веселья. Вокруг висящей освежёванной туши суетятся дети, играющие надутыми из кишок пузырями, снуют собаки с кошками в надежде, что и им что-то перепадёт. Тут же можно увидеть молодых хозяек далеко не хрупкого телосложения. А у меня на картине рядом с кровавой тушей будет стоять тоненькая фигурка обнажённой девушки, и больше всего для этой аллегории подходила Людочка Красильникова из города Череповца, студентка неведомого мне института, которую я традиционно подцепил в одном из эрмитажных залов.

Моделью она была безупречной, даже наглядной лекции с демонстрацией яблок для неё не понадобилось. Девушка послушно обнажалась и часами позировала мне в полном молчании. У неё были очень светлые волосы, большие голубые глаза, красивое овальное личико и изящная стройная фигурка с тонкой талией, хорошей грудью и бёдрами. За стройную фигурку она и получила прозвище Людочка-дудочка (разумеется, тростниковая). Никаким ведьмовством от неё не веяло, Людочка была воплощением кротости и смирения. Беспрекословно принимала нужные позы для набросков, ничуть не брезговала стоять, прижавшись к уже изрядно пованивающей мясной туше, пока я щёлкал камерой старенького фотоаппарата… И благодаря изяществу тела юной девушки и красоте освежёванной туши мне удалось добиться нового, не совсем традиционного изображения аллегории на тему Жизни и Смерти.

Питерская Гофманиана

Где-то среди моих юношеских, почти детских рисунков есть фраза, записанная после того, как я впервые столкнулся с Гофманом, величайшим сказочником, философом и композитором: “Неожиданно я услышал перезвон колокольчиков, потом со мной поравнялась старинная, из восемнадцатого века, необычной формы карета, дверца открылась, из кареты вышел Эрнст Теодор Амадей Гофман”.

Случайно мне в руки попалась книжка Гофмана “Золотой горшок”, и рисунок на её обложке меня заинтриговал. Он изображал ведьмообразную старуху, грозящую костлявым кулаком тощему студиозусу с растрёпанными длинными волосами, в котором я узнал самого себя. И страннейший, полный сказочных метаморфоз мир Гофмана увлёк меня и подтолкнул к созданию серий рисунков, которые я обозначил “гофманианой”. И запрыгали, защёлкали тонюсенькими пальчиками причудливые персонажи из “Принцессы Брамбиллы” и “Крошки Цахеса”, и вместе с ними заполнил мои графические листы философствующий кот Мурр, разгуливающий среди дымящихся кирпичных труб по крыше бюргерского дома.