Моя жизнь: до изгнания

Это была по-настоящему мистическая встреча: я открыл мир, который был скрыт где-то в глубинах моего сознания, а теперь Гофман словно напомнил мне о нём. Этот описываемый им мир загадок и фантастических превращений, будто выглядывающий из таинственной темноты, рождал ощущение, что я то ли всё это когда-то давно уже видел, то ли сам всё это написал – до такой степени этот мир был мне во всех деталях и подробностях знаком, понятен, близок. В каком-то смысле Гофман открывал мне самого себя или одну из важнейших частей моего собственного мира.

Должен сказать, что при всей своей кажущейся вычурности, изломанности мир Гофмана был для меня абсолютно естественным миром. Занавесочка, скрывающая вход в один из причудливых параллельных миров, была сдёрнута, и именно там я узрел подлинную реальность. Именно уход в этот фантастический мир спасал нас от окружавшего, страшного в своей беспощадной уродливости реального мира. Гофман расцвечивал и преображал этот тусклый мир, гофмановские персонажи входили в нашу жизнь, гофмановскими цитатами мы разговаривали. “Мы” – это новые “Серапионовы братья”, где каждый чем-то увлекался, делясь своими увлечениями с остальными.

Одним из ближайших тогдашних (да и нынешних) моих друзей был художник, философ, историк, искусствовед, член группы “Петербург”, создатель теории метафизического синтетизма, которую мы с ним вместе разрабатывали, а позже священник, теолог, профессор Мюнхенского университета Владимир Иванов. Мы стремились воссоздать гофмановский мир: облачались в сюртуки, собирались при свечах – играли вполне серьёзно, за что вполне серьёзно по заслугам и получили. Ибо всё, что было связано с мистикой, Гофман в том числе, было “нехорошо”, подозрительно. И внешний вид, и ночные бдения не ускользали от бдительного ока соседей по громадной коммунальной квартире, писавших на нас доносы…

Блестящий композитор и сказочник будет сопровождать меня много десятилетий. Моя гофманиана не была никогда издана, работа над ней ведётся и по сей день, но мне удалось поставить и оформить несколько балетов по сказкам Гофмана: “Щелкунчик”, “Волшебный орех” и “Коппелия”, в которых, мне кажется, удалось воплотить и передать фантастический мир немецкого писателя.

Петербургский сновидец

Сон как литературный приём – без него по-русски не пишется…

Алексей Ремизов

Главные действующие лица повести Гофмана “Мадемуазель де Скюдери” и романа Достоевского “Преступление и наказание” – маньяк-убийца Рене Кардильяк и убийца Раскольников. И, отложив в сторону повести Гофмана, я перешёл к сочинениям Достоевского.

Видимо, самой судьбой были созданы причины, которые подтолкнули меня к работе над бессмертным творением русского писателя о судьбе бедного студента, ставшего на путь преступления. Ибо сказочный дух немецких романтиков постепенно вытесняла из моей души мрачноватая романтика Северной Пальмиры, которую можно было обозначить одним словом: “достоевщина”. Она включала в себя многое: жестокость и благородство, холод отчаяния и пламя надежды, веры и спасения.

Нельзя сказать, что романтика исчезла из моей души. Нет! Она просто стала иной – грустной, тревожной и болезненной, как петербургский климат, сырой и ветреный, продувающий до костей наши тощие мальчишеские тела, кутающиеся в лёгкие пальтишки, называемые демисезонными. И постоянное угнетающее, неумолчное чувство тревоги и неведомой опасности, нависшей над твоей головой, осознание своей чуждости окружающему тебя миру и строю, что в то время приравнивалось к преступлению. И мысль, что ты преступен, постепенно овладевала твоим сознанием и укреплялась в нём.

Может быть, я приступил к работе над романом Фёдора Михайловича Достоевского ещё и потому, что описываемое в романе мучительное чувство одиночества, в котором пребывал нищенствующий студент Раскольников, временами охватывало и меня и сближало с ним. В такие моменты я бродил по безлюдным ночным улицам мрачного города. На подкладке пальто висел на пришитых верёвочках топор, под мышкой я придерживал небольшой пакет, многократно перевязанный бечёвкой, в котором была сосновая дощечка, обёрнутая в газету “Правда” с портретом Хрущёва. Я искал старушку-процентщицу, но не Алёну Ивановну, недоверчиво таращившуюся из дверной щели на Раскольникова, а ту махонькую старушонку, выпрыгнувшую из горячечного сна Родиона Романовича, беззвучно хихикающую, прячущуюся под салопом, которая, сколько ни руби топором, не умирает, а доводит до безумия своим неистовым хохотом.