Моя жизнь: до изгнания

Панька обязательно отпускала вслед проходящим по коридору гостям какую-нибудь злобную реплику типа: “Ходють тут всякие! Ишь, патлы-то отрастили!” В зависимости от возраста вслед проходящей особе женского пола неслось злобное: “Ну и вырядилась баба!”, “Ну чего эта девка на себя напялила?!” Она заглядывала в открытые двери комнат, подслушивала у закрытых. Сколько лет я, “понаехавший засранец”, ни видел Паньку, она всегда была в одном и том же тёмном засаленном платье, в холодное время из-под него торчали знаменитые женские тёплые трусы с начёсом ярко-фиолетового или голубого цвета, и в тех же стоптанных шлёпанцах.

Мою маму Панька возненавидела с первых дней. Высокая красивая женщина, бывшая кавалеристка, умела заткнуть фонтан брани, изрыгаемой Сержантом Панькой. “Прасковья, уймись!” – грозно произносила мать и делала шаг по направлению к пышущей злобой коротышке, и Панька, матерясь, трусила в свою комнату и, высунув из неё сальную башку, орала: “Я тебя проклинаю!” – на что мать громко и спокойно отвечала: “На твои проклятья кошка не раздрищется”.

Убедившись в бессилии своих проклятий, Панька самолично переходила к карательным мерам. Начинались они с нанесения материального ущерба. А именно – с маминого шёлкового белья, привезённого из ГДР и вызывающего зависть у всей женской половины нашей коммуналки. Вечером, как обычно, мама сложила предметы зависти – нежнейших цветов шёлковые ночные рубашки, украшенные кружевами, – в эмалированный таз, залила водой и оставила в ванной комнате с идеей наутро выстирать. Но поутру в тазу мать обнаружила вместо белья липкую кашу, нестерпимо воняющую хлоркой.

Полное отсутствие у мамы обоняния также влияло и на вкусовые ощущения, и вот однажды после съеденного ей стало дурно и её увезли на скорой в больницу. Там выяснилось, что она отравилась стиральным порошком, который таинственным образом попал к ней в желудок. К счастью, всё обошлось, матери сделали промывание желудка и отправили домой. Больше всех возмущалась этой историей Панька. Она вопила, что все жильцы в опасности, отравитель находится среди нас и она боится за свою жизнь!

В квартире была небольшая кладовка с рядом полок, где все держали на холодке свою готовку в кастрюлях и на сковородах. И вот все крышки стали хитро оплетать проводами, чтобы отравителю было невозможно запустить в кастрюли отраву. И каждое утро в течение всех лет, которые я провёл среди обитателей “вороньей слободки”, провода эти разрезались, а вечером снова повторялась процедура запечатывания съестного. И все эти годы Сержант Панька утром и вечером во время вышеописанных процедур с кастрюлями вопила и проклинала “понаехавших засранцев”, среди которых, конечно, и был отравитель.

Злодеяния Паньки безнаказанными не остались. Мстителя злобная коротышка заимела в моём лице.

Периодически по ночам я просто разрезал ножницами провода, опутывающие Панькины кастрюли. Утром вся кухня сотрясалась от Панькиной брани, которая не утихала, пока она, опасаясь за свою жизнь, выплёскивала борщи в унитаз, а котлеты ссыпала в помойное ведро, стоящее между дверями, ведущими на чёрный ход.

Пройдут годы, и я, уже исключённый из СХШ, всегда голодный, оборванный, залезу среди ночи в Панькину кастрюлю, разумеется, предварительно разрезав провода ножницами, и, давясь, быстро сожру гадость, именуемую Панькой котлетами. Заберусь в кровать и утром сквозь сон буду слушать возмущённые крики озадаченной Паньки, полностью реабилитирующие меня. “Ето не Мишка. Нет! Мишка мою еду есть не станет! Ён брязгливый!”

Вспоминается один из эпизодов, связанный с этим несчастным злобным существом. Однажды, выведенный из себя очередной пакостью Сержанта Паньки и зная её любовь к священным атрибутам готовки, я пробил ночью большим гвоздём дно тех самых алюминиевых кастрюль, которые она развесила над кухонным столом. Дно каждой кастрюльки теперь напоминало решето. Поутру, услышав горестный вопль, я пришёл на кухню насладиться зрелищем поверженного врага. И враг в прямом смысле был повержен. Панька лежала на полу, изрыгая проклятия, а потом, привстав на колени, прижимая к груди кастрюлю-решето, обвела ошалелыми глазёнками столпившихся вокруг соседей, с трудом сдерживающих злорадную улыбку, и проорала: “Гады! Собаку приведу на кухню! На цепь посажу! Нет! Сама собакой буду!!!”

“Бабка Клей”