Моя жизнь: до изгнания

Испуганные физиономии соседей, высунувшиеся из приоткрытых дверей комнат, мгновенно исчезли. “Я сейчас вызываю наряд милиции”, – кричит отец и направляется в дальний конец коридора, где расположен единственный на всю коммуналку телефон. “Миша! Не надо никого вызывать!” – кричит отцу вышедшая из туалета повеселевшая тётя Женя и, затащив отца в комнату, хохоча трясёт перед моими родителями рулоном свёрнутых денег. Рулон солидный (сталинские деньги были крупными по размеру). “Женечка, где ты их нашла?” Моя весёлая тётя наклоняется к уху моей матери, что-то шепчет и затем громко хохочет. Отец с пьяной улыбкой смотрит на красавиц сестёр, ничего не соображая. Оказывается, тётушка, скрутив деньги в рулон, посчитала, что пребывание их в лифчике небезопасно, и сунула рулон – гораздо ниже. А решив облегчить пузырь, обнаружила исчезнувшие деньги.

Итак – хеппи-энд? Нет, соседям не пришлось спать в эту ночь. Было решено выпить за найденные алименты, и через час, переругавшись окончательно с отцом, разбив бокалы, опрокинув стулья, мать, пока папаша ищет, чем её убить, хватает с вешалки отцовскую папаху, сшитую из дорогого каракуля, бежит на кухню и поджигает её на газовой плите. Папаха дымит, отец вбегает в кухню и трезвеет от ужаса. Его любимая папаха, сшитая из специально привезённой для него с Кавказа шкурки молодого ягнёнка! Папаха горит, ватная подкладка дымит, мать злорадствует, отец со слезами в голосе кричит через коридор: “Женя! Женя! Иди сюда! Смотри, что Юля делает с моей папахой!”

Тётя Женя, войдя на кухню тяжёлой поступью, подходит к сестре, выхватывает горящую, дымящуюся папаху и, присев на корточки, тушит огонь. И, поднявшись, с хохотом протягивает мокрую папаху отцу. Мать тоже хохочет, отец ругается, соседи, затаившись за дверями, слушают, как справляет новоселье значительное семейство.

Чарующая кривизна, пугающая прямолинейность и красота сквернопахнущего канала

Силуэты немецких городов времени моего отрочества обладали причудливым рваным контуром – результат советских и американских бомбардировок. Небольшие городишки, в которых я жил, были расположены в гористой местности, и узенькие улочки то уходили в гору, то катились под неё, благодаря чему конуры домишек казались скособоченными.

В конце сороковых и в самом начале пятидесятых мы с сестрёнкой и родителями гостили иногда у моей бабушки в Ленинграде на Большой Зелениной улице. Некоторые дома, расположенные на ней, были обезображены немецкими бомбами и напоминали мне и Дрезден, и Кёнигсберг. И наоборот – сохранившийся от бомбёжек Ленинград поражал и удивлял своей строгой линейностью. Удивляли бесконечные перспективы улиц, ошеломляющая прямолинейность Невского проспекта. Архитектура этого непривычного и удивительного города пугала и одновременно притягивала, завораживала.

Наш новый дом на Загородном проспекте находился недалеко от Витебского вокзала и Введенского канала. Устав от скандалов отца с матерью, мы с моей сестрёнкой Таней сбегали на улицу, где бродили без дела до наступления темноты – в надежде, что бузотёры наконец-то выяснят отношения и можно будет вернуться.

Выбравшись из дома, мы с Таней размышляли, по какому маршруту сегодня намерены слоняться, пока окончательно не продрогнем и не начнём искать убежища, где можно отогреться. Парадные двери в те времена не закрывались, и, заходя в любой подъезд, всегда можно было натолкнуться на работяг, торопливо пьющих из горла московскую водку, соображённую на троих, или зябнущих детей, сбежавших с уроков. Да мало ли на что и на кого можно было наткнуться в полутёмных парадных ленинградских домов, пропахших кошачьей мочой и кухонными “ароматами”.